ЛУЧШЕ Б В ЭТОМ МАГАЗИНЕ

   В пустой комнате моего дома она завернулась в ковер, хохотала изнутри и умудрялась шлепающим рулоном кататься от одной белой стены к другой, в перерывах между приливами хохота распевая на блатной мотив песенку. Припев ее интриговал меня не меньше катания в ковре. Она пела:

    Когда логика слов и поступков ускользает от понимания, я концентрируюсь внутренне, и это – родственное наслаждению чувство.
   «Как бьют завернутых в ковер?» – интересуюсь я. Она еще веселее хохочет в ответ и обещает закатиться от меня под диван. Какой диван? Его нет в комнате, и толстушка, да еще обернутая ковром, не под каждый джип сумеет закатиться. Под большой грузовик – да, конечно.
   Я решил проверить, можно ли выйти из магазина, завернутым в ковер. Я поднял сверток на попа, то есть на ноги той, что была упакована в нем. Она по моей команде пыталась прыгать, но из этого ничего не вышло. Я поднял увеличительное зеркало для бритья над ковром, чтобы вести переговоры, глядя ей в глаза, но когда мы увидели друг друга в амальгаме за кривым стеклом, хохот напал на обоих. На меня – от вопрошающего округления ее глаз и заползших на лоб полукружий рыжих бровей, параллельных контурам глазных яблок. Ее же, должно быть, смешил контраст моих смоляных и пышных усов и совершенно седой и короткой бородки.
   Хохотала она и когда листала позже глянцевый журнал, на передней обложке которого сидел на базальтовой глыбе черный медведь, а на задней – раскинул крылья черный лебедь. Она не пыталась прочесть ни одной статьи, ни единой заметки в журнале – только смотрела на черного медведя и хохотала, затем на черного лебедя – и опять хохотала.
   Зачем я привел ее в свой дом? Потому что почувствовал, что на привыкание к ней мне не нужно и половины минуты, она же вела себя со мною так, будто наше прошлое знакомство с ней – длиною в жизнь. Удивительным образом она помогает мне сосредотачиваться и приводить мысли в порядок.
   Есть места на нашей планете, объясняю я ей, где как полосы зебры чередуются увлечения женщин: утомившись поклонением Богу, они принимаются неистово боготворить поэтов, а наскучив поэзией, возвращаются в лоно возвышенных верований.
   Я практически решился уже – с хохотушкой мы улетим, чтобы жить на белой луне, где по ночам мне будут сниться два электрика, тянущие провода от столба к столбу, от столба к столбу, и уже не придется, задыхаясь, отбиваться от стаи черных индюков, орущих по-индюшачьи: «Гле-глу! Гле-глу! Гле-глу!»
   Когда я рассказал ей про луну, она, подражая кому-то, крикнула мне едва не в самое ухо: «I'm so excited!» – так громко и звонко, что у меня из другого уха крик ее выпорхнул в обратном порядке – сначала восклицательный знак, потом «excited», следом «so», а дальше: «m'I», и это – совсем уже задом наперед.
   – M'i! – повторил я.
   – Mъай! Mъай! Mъай! – завопила она и стала обнимать меня упруго, упруго и целовать душисто, душисто в висок.