Это был нервный предутренний сон. В нем мне вздумалось съесть оладий, но во сне я назвал их блинами. Я не стал ни к кому обращаться. Никогда не готовил я ни блинов, ни оладий, но решил, что нет тут никакой проблемы. Я насыпал муки и налил воды. Тут мой сон, наверное, стал крепче, и я потерял контроль над процессом в то время, когда что-то размешивал.
После короткого провала восстановилась связь, и я вернулся к блинам, но тут с отвращением понял, что замес я сделал прямо в кухонной раковине. Я вырвал пробку из слива, и капля села мне на лицо как мокрая муха. Я вытер ее рукой, но продолговатый след остался на тыльной стороне ладони и, видимо, на правой щеке. Усилием сонного рассудка я достал тарелку поглубже и снова принялся что-то размешивать в ней. Этот процесс отлетел в сероватую даль, и я опять остался без вожделенных оладий.
Я обратился к матери, и уж очень быстро, почти сразу передо мной появились сложенные стопкой блины. Но это были странные блины. Это были именно блины, а не заказанные мною оладьи. То есть они были не величиной с пол-ладони (я вспомнил, что для этого белую смесь выливают на сковороду из столовой ложки). Эти были величиной со сковородку. Мать тысячу раз в детстве делала мне оладьи величиной с пол-ладони. С чего вдруг сейчас она испекла мне лопухов? Да ладно, какая разница? Нет, разница есть – я проиграл в количестве завернувшихся кверху чуть обугленных ободков. А они-то и создают все понятие об оладьях! И я хочу «оладей», как называла их бабушка, а не оладий. Но мне не хочется сердиться на мать во сне – ведь в жизни она умерла.
И вот она уже пригласила кого-то убрать дом. Но почему я слышу голоса? Была свободна вся бригада, и ее привезли целиком, чтобы закончить быстрее, соображаю я. Одну из работниц я вижу со своего дивана – она шваброй движет осколки чего-то знакомого. Я напрягаюсь – понять, чего именно. От этого напряжения я вот-вот проснусь. Это осколки вазы. Но я не проснулся, и я уже слышу крики – это начальница этих работниц кричит на них. Наверное, из-за разбитой вазы, а может быть, они натворили что-то еще. Мне не видно, ведь я лежу на диване, а не в своей постели.
И тут на диване я обнаруживаю, что я не один. На этом диване я обнимаю кого-то. Кого? Одну из работниц? Ту, что толкала шваброй осколки вазы?
Она податлива, мягка, в ней нет напряжения. Но она на меня не смотрит. Я наяву ни за что не пойду на связь с женщиной, которой неинтересен. Дилемма: немедленно уйти или сказать ей что-то такое, что ее удивит? Самолюбие побеждает, и я что-то говорю ей, отчего ее тело теплеет.
Видение исчезает. И я уже не лежу на диване, а захожу в комнату к своему отцу. Он приподнимается на локте и смотрит на меня тем обузданным взглядом, которому научаются отцы, когда их сыновья взрослеют, или, может быть, даже немного раньше. Отец умер на десять лет раньше матери, и я ощущаю забытое мною чувство, что есть кто-то по определению старше меня, по отношению к кому мое место заведомо ниже в иерархии мужских отношений. Пока я переживал это знакомо-забытое ощущение, комната с отцом перестала существовать, я уже опять лежал, укрытый одеялом, но теперь в своей постели, а на другой ее половине была та, которой правильно там быть. Не продирая глаз, я пробормотал, что все еще сплю, но мне уже хочется куснуть ее за попу, раз она наконец вернулась и проникла в мои сновидения, пусть лишь под самое утро. Но и это продолжал катиться туманный шар длинного сна.
Наконец я заставил себя проснуться. Прошел в ванную комнату, чтобы первым делом почистить зубы, освежив рот, и выпить воды. По дороге к раковине и полке, на которой лежат щетка и паста, провел пальцем по запотевшему оконному стеклу. Палец остался сухим. Всю ночь работал кондиционер. Я приоткрыл окно, чтобы убедиться: влага осела на внешней стороне стекла.