Парторг Петров остановил меня в коридоре с крашенными синей масляной краской панелями и обычным своим шутливо-командным тоном предложил зайти к нему в партком. Я не был членом партии и очень удивился, но, зная Петрова, не ждал подвоха.
- Вот эту бумагу предлагается подписать. – Он протянул мне лист. Это был проект осуждения израильской агрессии советскими евреями. Я прочел.
- Ты же знаешь, – сказал я, – что мне не хочется этого делать.
Он засмеялся, как умел смеяться Петров, – даже в его смехе личное и общественное были отделены друг от друга. Это была характерная его черта: резко отделять друг от друга события и субстанции. Год назад он приехал с похорон друга, тогда он еще не был парторгом, а инженером, как все мы.
- Захлебнулся блевотиной, – без обиняков и даже приподнято объяснил он.
- Сколько ему было? – сочувственный женский вопрос из-за соседнего кульмана (тогда еще никто не подозревал, что кульманы, как паруса, скоро исчезнут, только брутальнее, чем паруса – напрочь, до единой особи).
- Сорок шесть.
- Молодой.
- Какой молодой? Сорок шесть. Старик, – сказал Петров,
которому было под сорок, – самое время умирать.
- Помоги мне, я же знаю, ты пришел сюда, – сказал я, кивая на письменный стол и портреты вождей, – потому, что линии на ватмане у тебя получались кривыми (и ватманские листы скоро исчезнут).
- Зато линия партии у меня прямая, – ответил Петров и захохотал.
На новой, освобожденной, должности он не только не стал носить пиджака с галстуком, но энергично вышагивал по «конторе» в темном свитере с воротом под горло, отчего стал еще больше похож на соседа моего детства – малоразговорчивого шофера, с чьим приемным сыном мы играли в прятки в нашем общем большом дворе с дровяными сараями, бетонным колодцем и липовой аллеей. Когда я стал постарше, мать сказала мне по секрету, что бездетные шофер с женой взяли из детдома моего дворового друга. Он был удивительно безобиден. Однажды с открытым от восторга ртом он слушал, как моя бабушка с крыльца через забор неторопливо на идише пересказывала остановившейся на улице соседке свою беседу с цыганкой. Я начал оттаскивать его, но он упирался, вслушивался и шевелил губами. Когда бабушка закрыла за собой дверь деревянной веранды и соседка ушла, он зажегся весельем.
- Цыгане, штыгане, вейсане, дустене, – убегая, орал он.
Когда удавалось настичь его, я старался влепить ему в стриженый затылок щелбанов примерно по количеству выкрикнутых им глупостей. Он, смеясь, вырывался, убегал и продолжал орать.
- Когда должна уйти эта бумага? – спросил я Петрова.
- Через две недели.
- Я недельку подумаю, а за это время организую себе командировку куда-нибудь недели на три-четыре, – сказал я.
- Думай, – ответил Петров и снова захохотал.
Дело было вскоре после Сабры и Шатилы. Инженер Буров, хитро прищурив глаз, сказал: «А резню-то устроили не евреи», что выставляло Бурова нонконформистом и свидетельствовало о том, что он слушает «голоса из-за бугра».
Подробности и атмосфера происшедшего стали известны мне только здесь. Статья из британской газеты объясняла происшедшее как ответ ливанских христиан-фалангистов на резню палестинцев. Резня палестинцев, объясняла далее статья, была ответом на резню фалангистов, которая была ответом на резню палестинцев и т. д. «Это были переодетые евреи», – позже выдвинули собственную версию палестинцы.
А тогда я уже через четыре дня после разговора с Петровым улизнул в командировку в Ереван. Я не был героем, и мне не хотелось быть говном. Петров, я знал это достаточно точно, не был говном и не метил в генсеки.
- Как тебе Ереван? – спросил он по моем возвращении, когда мы в очередной раз столкнулись в коридоре с крашенными синей масляной краской панелями.
- Очень понравился, – ответил я, – розовый туф, панорама на гору Арарат. А как тут? Бумага ушла?
- Отбой, – захохотал Петров, – это была местная инициатива, в отсутствие начальства и без его одобрения. Ее автор скоро перейдет к нам из горкома работать в отделе снабжения.