ИГРА В "МУРКУ"

   Все, однако, далеко не так просто было с Серегой. Вечером ему позвонил по просьбе сына отец барда. Телефонные разговоры с ним уже случались по Серегиной инициативе. Старик был приятен ему, за ним чувствовалась эпоха русской жизни с разговорами на кухне, на которые КГБ махнуло рукой еще до Серегиного рождения. Было интересно услышать его горячие суждения о политике, как ни странно, очень взвешенные, когда речь шла о чувствительных русских вопросах. Только однажды Серега был озадачен сухой краткостью старика, когда отозвался с восторгом об «Энни Холл», старом фильме Вуди Аллена.
   - Не нравится, – сказал старик об актере, и Серега не решился просить разъяснений. Позже, подумав над этим, он решил, что неприятие старика объясняется, скорее всего, тем, что он увидел комизм еврейского рассеяния под непривычным, американским, углом, и это чем-то его оскорбило.
   Звонок на сей раз был деловой, о деталях гастролей. Бард, почувствовав симпатию Сереги к своему отцу, пытался выяснить, не поможет ли Серегина организация с рекламой и организацией гастролей на местах. Серега обрадовался звонку и пригласил старика к себе. Тот, кажется, тоже обрадовался, хотя отсутствие щелей из пауз в его быстром согласии, по-видимому, должно было скрыть удивление. Старик заявился вскоре с бутылкой «Финляндии». Поскольку у Сереги не оказалось для закуски ничего, кроме фисташек и пары помидоров, выпили они немного, всего по две рюмки, но этого хватило, чтобы старик начал читать наизусть стихи Пастернака. Слушая его, Серега стал фантазировать: а уговорил ли бы он поехать с собой на Ближний Восток доктора Живаго? «Афух аль афух», как говорят евреи («обратное от обратного»)? А что? Разве нет в этом некоей высшей справедливости? Отошел же Пастернак к русским душою и телом, почему бы евреям не прибрать к рукам доктора Живаго? Он, во всяком случае судя по тексту романа, не строил страдальческих мин, как сам Пастернак, при упоминании Палестины и сионизма, не провозглашал, подобно Пастернаку, публично: «Нам, русским, всегда было легче выносить и свергать татарское иго, воевать, болеть чумой, чем жить». У доктора как раз имеется фронтовой опыт, такие люди нужны на Ближнем Востоке, там сейчас и свои татаро-монголы, и война, и, можно сказать, чума. Все замечательные русские качества, перечисленные Пастернаком, востребованы и могут быть проявлены там сейчас в полной мере. Как нигде.
   Справку насчет истории чумы в России Серега без труда получил в Интернете. Чума, как и показалось сразу Сереге, косила в основном Запад. Ее эпидемия достигла Москвы один раз - в 1771-1773 годах, была преодолена профессиональными усилиями русских врачей и организационными мероприятиями графа Орлова. Распространению инфекции способствовали большие скопления людей у Варварских ворот, уверовавших в исцеляющую силу чудотворной иконы Боголюбской богоматери. Московский архиепископ Амвросий распорядился убрать икону. Разъяренная толпа, обвинив архиепископа в краже иконы, кинулась искать его. Не найдя поначалу, бросилась громить богатые дома, карантины и чумные больницы. Наконец, на хорах Донского монастыря Амвросий был найден и растерзан.
   Нобелевский роман Серега прочел совсем недавно. Поначалу его смутила простота и провоцирующая непритязательность изложения, показалось вначале, будто автор и события романа движутся в разные стороны. Вот инвентаризированы снег, солнечные лучи, капуста на кладбище, все сброшено в один открытый картонный ящик с надорванным углом и четырьмя откинутыми на разные углы картонными зюйдвестками. Автор погрузил ящик в телегу и сам тоже едет в ней, прихватив и Серегу. А навстречу им бредут люди, называя автору свои имена-отчества, Сереге же было непонятно, нужно их запоминать или погодить, может, не понадобятся. А вот этот кусок из диалога:

«- ...Общение между смертными бессмертно и... жизнь символична, потому что она значительна.
   - Ничего не понял. Вы бы об этом книгу написали»,

- показался было Сереге программным заявлением автора, но он тут же себя одернул. Впоследствии, по мере чтения романа, поэзия скитаний, поезда, дороги, партизанщина, эпический охват захватили Серегу. Вот и я так, подумал он: школа КГБ, Африка, Ближний Восток, теперь вот отдел русско-еврейской дружбы, что дальше? В итоге роман ему понравился. Правда о большевизме, добавив оттенков, не тронула Серегу: в значительно более подробной разработке она уже была известна ему от Солженицына и особенно Шаламова. Пастернак, конечно, в этом равнодушии Сереги был невиновен. К туманностям Серега отнесся почтительно, а фантастические поведение и судьба доктора сейчас обрадовали Серегу, будто оправдывая его собственную спонтанность и помогая ему принять назревающее безумное решение об отъезде.
   Когда Серега три месяца назад закончил читать роман, он решил обсудить его в электронной переписке с Теодором. Теодор отвечал неохотно и едва ли не туманнее самого Пастернака. «Контекст больше текста», – написал он.
   Зато Борис, узнав от Теодора об интересе Сереги, с энтузиазмом подхватил переписку и, свернув к сионистскому аспекту затронутой темы, отмечал, что Пастернак из-за своего страстного славянофильства представляется ему драгоценной потерей для дела сионизма. Жаль, жаль. Но в его русском патриотизме, сознательно и злокозненно отравлял Борис могущую возникнуть у Сереги симпатию к поэту, мне видится существенный изъян: тридцати лет не хватило нашему еврейскому славянофилу, чтобы избавиться от уважения к Кавказскому Дьяволу, зато он мгновенно переполнился презрением к безобидному в общем-то, хоть и несколько хамоватому и вполне русскому Лысому Черту. Упорство, с которым он убегал и отрекался от своего еврейства, это типичный и чрезвычайно плодотворный старт к сионизму. Можешь мне поверить – мы все прошли через это, доверительно сообщал он Сереге. Он даже назвал Пастернака еврейской «бедной Лизой». Совсем уже распоясавшись, Борис охарактеризовал великого поэта как дважды полуженщину, поскольку его восприятие жизни – наполовину женское, а сила рациональной составляющей его интеллекта как раз и составляет половину женской. В подтверждение своих тезисов Борис привел цитату из Пастернака, утверждавшую, что «...главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним...». Что тут еще можно добавить?! – восклицал Борис. Но представь, добавлял он, это совершенно не помешало расцвету глубочайшего художественного дарования Пастернака. Гений! Гений! Универсалистом его не назовешь, потому что, как человек глубоко одаренный, он далеко ушел вперед от банального еврейского универсализма, который, утверждал Борис, похож на старого холостяка, убежденного, что ему принадлежат все женщины мира, хотя на самом деле ему не принадлежит ни одна из них.
   Теодор прокомментировал высказывания Бориса, отметив, что Борис априори необъективен в отношении Пастернака. Тут, возможно, есть некоторая аналогия с негативным отношением Набокова к Достоевскому, книгу которого он мог порвать на глазах у студенческой аудитории. Ведь Набоков – это другой путь для его страны, России (у меня вообще нелады с верой, но я надеюсь, добавил Теодор, что раз был возможен Набоков в России, значит, возможна и набоковская Россия), а Борис, он – антипод Пастернака. Я не отрицаю универсализма или перемены отечества или даже полного отказа от него, прибавил Теодор, но мне кажется, что специфически для евреев это губительно, как водка для эскимосов.
   Серега в ответном письме ласково обозвал и Теодора, и Бориса узколобыми еврейскими националистами и отмел посягательства Бориса на русского поэта Пастернака (к тому же христианского, шутя, уколол он их). Борис, добавил Серега, – вообще исчадие ада, живая иллюстрация термина «жестоковыйный народ». Разве можно, подобно итальянской мафии, вершить суд над своим великим соплеменником с помощью бейсбольной биты, спрашивал он, очень стараясь, однако, чтобы тон его ответа был юмористическим.
   Не пришлют ли Теодор с Борисом собственные отзывы на роман, с упором на сионистскую точку зрения, спросил Серега в письме.
   Нет, отвечал Теодор вполне серьезно, ему не хочется подставляться, касаться русских святынь. Сереге ли не знать, как накачиваются в России святыни: медленно, кропотливо, талантливо, как заглатывает крысу питон. Концлагеря святости. Но это дело самих русских. Время ограждать лагеря, и время сматывать колючую проволоку. Не хочу участвовать в этом ни положительным, ни отрицательным образом. Кроме того, у меня нет склонности к литературоведению, сообщал Теодор, хотя вообще-то литературоведение – это чисто еврейское изобретение, если не сказать болезнь: почти две тысячи лет комментариев к Священному Писанию силами едва ли не всей нации, и уж точно – образованной ее части. Он же, Теодор, совершенно не ощущает потребности в посреднике между собой и чеховскими, например, или набоковскими текстами, за каждой фразой которых, как за свежевымытым стеклом, видна прекрасно и неискаженно каждая мелочь. Комментируя Пастернака, очень легко, заразившись от комментируемых текстов, не то что навести тень на плетень, но даже тень на тень плетня. У него, Теодора, нет желания выставить себя пароходным шулером от литературы, чтобы у читающего порой возникало желание ощупать карман – на месте ли кошелек.
   Борис на предложение Сереги коротко заметил, что он уже все сказал. Серега нашел в Интернете текст «Бедной Лизы» Карамзина, прочел его. «Бедная Лиза» Сереге понравилась, она не показалась ему ни сентиментальной, ни наивной, а только очень юной. Он поделился этой мыслью с Теодором, Теодор с ним согласился.
   Когда Серега рассказал гостю, отцу барда, о своих еще неокончательных планах отъезда (желание услышать себя обсуждающим эти планы, вдруг понял Серега, и было настоящей причиной приглашения), ему показалось, что один глаз старика (правый) увлажнился, старик слушал молча, внимательно, ничего не говорил. Серегу это смутило, и он сделал вид, что забыл о едва начатой бутылке «Финляндии».
   Провожая гостя к двери, Серега даже напустил на себя некоторую суровость, из-за которой старик не стал долго трясти ему руку, а только махнул на прощание ладонью, на которую уже была надета тонкая кожаная перчатка, и исчез в лифте.
   Теплым отношениям Сереги со стариком положил конец взрыв на заводе химикалиев в родном городе отца барда в Приуралье. Роясь в русскоязычных сайтах Еврейского Государства, Серега натолкнулся на заметку о четырех евреях, погибших во время взрыва. Заметку с фамилиями погибших он переслал старику. Уже в тот самый момент, когда стрелка мышки вдавила в фальшь-нутро экрана кнопку «Отправить», Серега втянул голову в плечи, осознавая непоправимость вызванной им катастрофы. Он сидел перед экраном, обреченно ожидая, что вот сейчас появится на нем ответ старика: «Там погибли ЛЮДИ!!!» Красным цветом, жирным шрифтом, 28-го кегля. Не меньше трех восклицательных знаков. Какой же интеллигентный русский еврей поставит меньше трех восклицательных знаков в такой ситуации, когда ему явно намекают, что судьба соплеменников для него важнее судеб всего человечества! Один восклицательный знак враскорячку застрял в Серегином мозгу, причиняя ему истинное страдание. Как полагается профессионалу, Серега стал разбирать ситуацию «по косточкам». Как вообще родилась эта чертова корреспонденция в Интернете? – спросил он себя. Сидел, видимо, Интернет-журналист в Ганей-Авиве перед компьютером и узнал о взрыве. Никаких знакомых или родственников в Приуралье у него нет. Но ведь должен же в большом городе в Приуралье быть главный раввин! Не может быть, чтобы в большом городе Приуралья не было раввина, тем более главного. Дальше – дело журналистской техники и связей. Через несколько минут в его распоряжении уже был номер сотового телефона главного раввина. От месячной нормы в сто минут бесплатного разговора с заграницей (недавно предоставленная ему телефонной компанией льгота) осталось еще минут двадцать. И вот, спустя короткое время, в его распоряжении горяченькая новость – фамилии четырех членов еврейской общины, погибших при взрыве. Еще десять минут, и заметка красуется на сайте в Интернете. Сочетание еврейской предприимчивости со всемирным техническим прогрессом! И вот тут он, Серега, услужливым дураком, вклинивается в эту идиллию и оскорбляет человеческие чувства старика. Конечно, старик обидится.
   А повезло евреям, что их не было в Москве во время чумы, подумал Серега. Он во время службы в Еврейском Государстве видел документальный фильм, из которого следовало, что именно евреи в Германии во время чумы сыграли роль злосчастного Амвросия, и этим не в последнюю очередь объясняется готовность, с которой они приняли приглашение польских королей и в массовом порядке переселились из Германии в Польшу. Архиепископа Амвросия следовало бы зачислить в почетные члены московской еврейской общины, подумал Серега. Обжегшись на молоке, он теперь дул на воду. Со всех сторон он проверил и ощупал эту мысль, но не нашел никакого изъяна в ее политкорректности.
   Отец барда вообще не отозвался и больше не звонил. А Серега о себе подумал: нет у меня, видимо, достаточно такта, чтобы работать на этом месте, нужно уходить. Предложу, решил Серега, насчет Амвросия, и может быть, это станет последним моим деянием в нынешней должности.
   Серега даже обрадовался, что телефон полковника Громочастного не ответил, когда он звонил из парка с конем (то, что Серега решил позвонить не нынешнему своему непосредственному начальству, а полковнику, – на рентгеновском снимке характера продемонстрировало бы крепкий скелет его консерватизма, легочную объемность его человеческих привязанностей). Серега дождался гудка и оставил сообщение, в котором просил о срочной встрече личного характера.
   Пока же он все еще колебался. В его подсознание пробрался символ Тольки-Рубахи. Он со страхом сравнил себя с ним и обследовал свое «я». Все же он, Серега, никогда даже в мыслях не выставлял на смех Россию, не тыкал ее в ребра шпильками пренебрежения. Вспомнил он эпизод из гончаровского «Фрегата «Паллада», который прочел в юности по дореволюционному изданию собрания сочинений в красной, побуревшей от времени, истрепанной, но все еще нарядной обложке, в котором английский доктор в Южной Африке не лучшим образом отзывался об англичанах к удивлению русских морских офицеров, пока некто О.А.Г., у которого, по словам Гончарова, было особое на это чутье, не воскликнул: «Да он жид, господа!» Впрочем, этот доктор был любезный, образованный и обязательный человек, заметил Гончаров великодушно. Серега нашел в Интернете текст «Фрегата «Паллада» и соответствующий эпизод. Но там, вместо запомнившегося Сереге с его профессиональной памятью «О.А.Г.», упоминался безликий «один из наших товарищей» и фраза насчет чутья тоже была опущена. «Наверное, другая редакция, – пожал плечами Серега, – а может быть, память шалит или слились вместе два разных эпизода?» Нет, он, Серега, – определенно не Толька-Рубаха! Сравнил он себя и с Дмитрием, и тоже не найдено было особого сходства. Так в чем же дело? Что такое сейчас варится в нем? Что-то вроде борьбы за освобождение Болгарии от турок? Или: «Откуда у хлопца испанская грусть?.. Он хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать...» Евреем, между прочим, воспето! А может быть, нынешняя фаза российской государственности отталкивает его, как в свое время оттолкнула Набокова?
   Наступил вечер, полковник Громочастный не отзывался, и Серега включив телевизор, посмотрел новости по одному из российских каналов. С Россией все было в порядке. Страна двигалась вперед, укрепляя свое положение на международной арене. Он переключился на другой, где рассказывалось о русской живописи. «...Такой русский, такой христианский...» – говорила об одном из художников необыкновенно красивая дама в строгом платье, и даже сам выговор ее был – «шелка и виссоны» неспешной и правильной женской речи. Серега, сев за компьютер, посмотрел в записи новости еврейских телеканалов. Там шла очередная волна дискуссий: отдавать Голаны – не отдавать Голаны; если отдавать Голаны, то за «теплый» мир или можно и за «холодный» мир? Серега заерзал в кресле, прокрутил запись назад, еще раз выслушал аргументы «за» и «против». Сцепил руки на голове, средним пальцем правой руки задумчиво постукивая по тыльной стороне левой ладони. «Говнюки», - наконец сказал он.
   Он встал, подошел к холодильнику, налил себе стакан томатного сока и стал расхаживать с ним по комнате, размышляя. Затем поставил на стол пустой стакан, залепленный изнутри помидорными красными кровяными тельцами на стенках, и достал из шкафа пустой чемодан, в который, как запомнилось ему, он бросил оставшиеся у него еврейские деньги. Там действительно валялась кое-какая мелочь. Серега выбрал монету достоинством в один шекель и стал разглядывать ее. На стороне практической была обозначена четкая единица, под которой прописью было подтверждено ее достоинство в один шекель. Другая (романтическая) сторона монеты выглядела загадочно: три незнакомых иероглифа (это не ивритский алфавит) трехступенчатой лесенкой слева направо спускались вниз, в центре монеты красовалось какое-то странное растение, напоминавшее наконечник багра, которым нащупывают и вытаскивают утопленников, а справа, совсем маленький, едва различимый, скорее угадывался геральдический щит с изображенным на нем семисвечником.
   Серега подбросил монету под потолок, попытался поймать ее у самого пола на носок войлочной тапочки, но не сумел. Шекель покатился по полу и исчез под телевизионной тумбой. Убедившись, что все электрические провода и кабели, тянущиеся от телевизора и прочих телевизионных принадлежностей к розеткам и разъемам на стене, имеют достаточную длину, Серега отодвинул тумбу на колесиках подальше в направлении центра комнаты и глянул на открывшийся его взгляду прямоугольник легкой пушистой серой пыли, в которой, прорубив узкую просеку, загадочной стороной вверх лежал шекель. И вот эти ведущие вниз ступени, этот багор для извлечения из воды утопших решили дело: