– По-моему, Серега не очень представляет, куда его забросила жизнь, – сказал Теодор в пятницу вечером, когда
компания была в сборе в своем обычном составе и развлекалась, как обычно, высокими разговорами.
То есть Теодор и Баронесса были милы со всеми, Аркадий – так же высок и худ и не потерял ни волоска со своей
коротко стриженной головы. Одухотворенность и живость
восприятия делали Бориса чем-то похожим на поэта серебряного века русской поэзии - пожалуй, на Пастернака. Вот
только если бы некому внимательному и интеллигентному,
но мало знакомому с поэзией псу предложили взглянуть на
некоторые фотографии настоящего поэта тех времен, он бы,
наверное, подумал, что перед самым щелчком фотоаппарата у него отняли кость. Посмотрев же на нашего Бориса, он
пришел бы к выводу, что такой человек вполне мог бы быть
тем, кто эту самую кость у поэта и отнял. Виктор выглядел
беспечным, но конечно, не в такой степени, как Серега. А
Аталия? Аталия – женщина-наготове. К чему наготове? Не
всегда можно знать о бывших «сложных девушках», к чему
они окажутся наготове. Случалось нам заприметить их издалека подтянутыми женщинами, ведущими на поводках притихших мужчин, – непереносимое зрелище. Бывает и линяющая, теряющая краски скандальность, бывает жизнь-подвиг
разного калибра. Но мы, конечно же, не все видели. И уж
если мы отметили женскую подтянутость как свойство, которое бросается в глаза при знакомстве с дамами, то осталось
заключить, что подтянутость наших дам – разного свойства:
Баронессы – спокойная, Аталии – на легком, но ощутимом
подъеме.
– Да, пожалуй, – согласился Борис. – Надо бы ему показать страну нашими глазами, рассказать историю.
– Объяснить, почему мы здесь, а не там, – поддержал
Теодор. – В общем, шаблонный курс молодого бойца для начинающих сионистов. Не выдумаем же мы для него какой-то
особой программы.
– Резонно, – согласился Аркадий и замолчал.
Борис с Виктором согласно кивнули головами, и женщины
не возражали.
Виктор напомнил, как во время их первой встречи спросил Серега, шутя и с легким прищуром, болтая тапочкой:
– А нет ли в вашем сионизме привкуса... э-э-э... сегрегации и апартеида?
– Апартеид и сегрегация, – отвечал тогда без подготовки
Борис (Серега не мог знать, что он подвел ему оседланного
коня и даже помог попасть ногой в стремя), – всегда вокруг
нас. Мы, например, не тащим к себе в дом первых встречных
с улицы (Серега поежился), а принимаем у себя друзей (Серега приободрился). И почему, например, сибирская нефть
должна принадлежать одной России? («Ага, - подумал Серега, - вот какой оборот!») Сокровища земных недр – достояние всего человечества. Я и в этом усматриваю проявление
сегрегации. Это нефтяной апартеид и углеводородная сегрегация.
– Завтра же и повезу его на Голаны, – с энтузиазмом сказал Теодор. – Поедем вдвоем, чтобы не отвлекался на разговоры, на женщин.
Серега по приобретенной им в Африке привычке утром
любил поспать, тем более что Электрическая компания не
посягала больше на его время и не распинала с утра пораньше на очередном высоковольтном столбе. По этой причине забрать Серегу с улицы Жаботинского в Рамат-Гане,
где он заночевал у пожилой пары агентов российских спецслужб (он еще не подобрал себе квартиру в Шхунат-Бавли),
удалось только в 10 часов утра, хотя Теодор намекал, что
в такое дальнее путешествие неплохо бы выехать часов в
семь, если не в шесть. Он заметил, что из окна на 3-м этаже
их провожали две пары глаз, показавшихся ему немного испуганными. Серега перехватил взгляд Теодора.
– Мы их используем только для ночевок, – пояснил Серега, – хорошие, в общем-то, люди. Бздливые немного, но это
можно понять – при Сталине жизнь начинали.
Мимо рамат-ганских небоскребов, мимо центрального
тель-авивского вокзала, такого приземистого, что ему, кажется, не то что небо, а и почву скрести утомительно, они съехали на приморское шоссе, но съехали из-за ошибки Теодора,
лелеявшего уже вдохновение для предстоящей речи, не в ту
сторону, а по Теодоровой привычке езды домой – на юг вместо севера. Пришлось разворачиваться у центра Азриэли, и
Теодор, раз уж случилась ошибка, показал Сереге рисунок
Рами Меири на стене училища «Макс Файн» – смешной человечек, раздирающий себе пасть пальцами.
– Это и у нас в России умеют, – заметил Серега.
Приморское шоссе было совершенно свободно в субботнее утро. Может быть, поэтому Теодор опять ошибся и
закатил в Герцлию, взяв не ту полосу. Но и отсюда он выбрался довольно скоро, и теперь уже ничего не мешало ему
добраться до поворота на Зихрон-Яаков. Первым делом Теодор решил заехать в Тверию, показать Сереге Генисаретское
озеро, где Йешуа из Назарета основал экономичный рыбный
промысел и ходил по воде, как по асфальту. Всегда лучше
начать с уважения к культурным традициям гостя, решил
Теодор, хотя Серега, судя по всему, окончил школу КГБ в то
время, когда там христианские ценности проходили с критическим уклоном. Но, может быть, отзывали Серегу из Африки на курсы повышения квалификации, Теодор тактично не
стал осведомляться. Во всем, что касается религии, считает
он, лучше всего принимать театральную позу благородной
почтительности, которую оказывают друг другу при встрече
в русском фильме два французских дворянина в шляпах с
перьями и при шпагах: глубокий поклон, при котором кончики
придержанных за эфесы шпаг фаллически приподнимаются,
но в духе ритуала, приподнимаясь и глядя в противоположные стороны, излучают только достоинство и никак не угрозу или пренебрежение.
По дороге приступил Теодор к рассказу о сионизме. Начал
в соответствии с программой краткого курса не с Бога, не с
Адама и Евы, не с Авраама, Исаака, Иакова. Даже не с Моисея и царя Давида, а прямиком с Кишиневского погрома и тезки своего Теодора Герцля. Пока речь шла о погромах, Серега
слушал тихо, когда же дошли до кибуцев, заинтересовался
доярками, спросил: как они? Теодор не преуспел с ответом,
отметив про себя, что вот и он знает о сионизме далеко не
все. Заехав в рассказе несколько вперед по обычной своей
непоследовательности, рассказал Теодор о том, как вместе
с Россией интриговали сионисты против Америки, чтобы провозгласить Еврейское Государство. Тут снова оживился Серега. «Вот видишь! – сказал. – Надо бы нам вот так всегда –
вместе». Рассказал Теодор о еврейских толстовцах, о любви к
русским песням. И такой сионизм Сереге тоже понравился.
Так, за разговорами, приехали в Тверию. Запарковали
машину. Подошли к озеру. Постояли на набережной. Посмотрели на Тверию, посмотрели на озеро – поехали дальше.
Но прежде чем подняться на Голанские высоты, еще поискал чего-то Теодор в окрестностях Генисаретского озера и
наконец остановился у какого-то современного, но низкого
зданьица.
– Что здесь? «Джон Баптист», – прочел Серега на здании.
– Это кто? А, знаю, – Иоанн Креститель.
Посмотрели на реку Иордан, Серега оценил пренебрежительно ее ширину, вытряхнул из кармана брюк пару крошек,
на вид несъедобных, попытался скормить их рыбкам. Затем
попросил Теодора спуститься к реке, присел вместе с ним на
корточки у самой кромки, взял его руку и макнул в воду.
– Это зачем? – спросил Теодор, но Серега только хитро
улыбнулся в ответ. Мол, не такие поверхностные курсы повышения квалификации в нашей организации. Еще приобрел Серега в магазинчике бутылочку со святой водой из реки Иордан.
– Для полковника, – сказал. – Мелочь. На нарушение субординации не тянет, только подчеркивает профессиональную подготовку, – пояснил он Теодору.
«Не так уж он прост», – решил для себя Теодор.
Теперь ничего не мешало подняться им на Голаны. Ну что
рассказывать о Голанских высотах? Если вы там бывали – знаете, как там дышится, как просторно, как звенит тишина, какие
есть там озера и водопады, как роится и пахнет чистейший
воздух, какая там первозданная нетронутость старых минных
полей. А чтоб еще полнее насладиться широтою раскрывшихся далей, апрельской зеленью с черными валунами, которые
разбросаны будто специально, чтобы очаровать и расшевелить душу, хорошо бы нам, подобно тому как запивают кофе
водой, мысленно заезжать при этом в Бней-Брак, как когда-то
заехал туда Теодор с той только целью, чтобы развернуться
на трассе Гея. Проплутал полчаса в переулках и выехал с трудом на улицу Жаботинского, но уже в Рамат-Ган.
Проехали Голанские высоты из одного конца в другой, постояли на площадке, с которой открывается чудная артиллерийская позиция на дружественную России Сирию. Несмотря
на то что начал Теодор про сионизм не с начала, а по краткому курсу сионизма – с погромов и Герцля, дошел он только
до подлости англичан, именуемой ими real politic, и их Белой
книги, не позволявшей евреям ступить на землю предков до
провозглашения государства. Поскольку про подлость англичан Серега был наслышан на курсах повышения квалификации, то он вовсе не удивился. Но тут стали они спускаться
с Голан к Кирьят-Шмоне, и такие перед ними развернулись
пропасти, такие открылись красоты, что Теодор прямо захлебывался от восторга, указывая на них Сереге. Смотри, смотри, говорил он, сосны пирамидальные, словно из стены, на
склоне обрыва почти горизонтально растут! Точно монголы в
пиршественных халатах копья вперед наставили. Знаю, что
монголы на лошадях воевали саблями, но здесь они словно
спешились и приготовили копья к бою! А вот сюда посмотри,
Серега! В эту пропасть! Видишь? Правда, до чего красиво? И
так Теодор распалился, расписывая красоты еврейского севера, что Серега уже не столько смотрел на красоты, сколько
на Теодора, и чувствовал удивление в коктейле с завистью
и проникся уважением к энтузиазму Теодора, от которого
разило такой любовью к своему Отечеству, какую даже школе
КГБ привить ученикам не всегда удается. Но потом Серега все
же отвлекся от речей слегка охрипшего Теодора и сам начал
смотреть вокруг, не слушая речей сиониста.
Когда съехали на равнину, Теодор будто и сам стал ровнее, и речи его стали рассудительнее, и хрипота прошла.
- И ведь придется нам, Серега, рано или поздно отдать
Голаны, - сказал он с грустью в голосе.
– Зачем отдавать? – встрепенулся Серега. – Не нужно отдавать.
– Ради мира, Серега. Ради мира, – сказал Теодор.
И развел теорию. Со слов его выходило, что чем меньше Еврейское Государство, тем для него лучше. Потому что,
чем больше территория, тем больше на ней Соседей и тем
меньше концентрация еврейского населения. И в идеале
было бы хорошо, если бы Еврейское Государство стянулось
в точку. Тогда концентрация еврейского населения стремилась бы к бесконечности.
– И сила Еврейского Государства в этом случае возросла
бы бесконечно! – заявил Теодор.
– А сила почему? – искренне удивился Серега.
– А помнишь, Серега: «Велика Россия, а отступать некуда
– позади Москва»?
– Ну, помню, конечно, – отвечал Серега. Он мысленно вынул из карты Россию, выковырял и Еврейское Государство,
повертел их в руках, отложил Еврейское Государство в сторонку, двумя руками приладил на место Россию, затем осторожненько вернул карте Еврейское Государство и прижал
его ногтем, втиснув между Соседями и морем.
– Вот! А за точку уже совсем отступать некуда! Позади точки – только точка! – провозгласил Теодор победным тоном.
Дальше они ехали молча. Видимо, Серега обдумывал Теодорову политическую геометрию. Да и сионизм он сегодня
почувствовал как будто с другой стороны.
Так они доехали молча до Нацрат-Илита, куда Серега попросил Теодора отвезти его. Разве что состоялась между
ними еще одна беседа по дороге – Теодору захотелось поддеть Серегу.
– Слышал ли ты, Серега, о тайных масонских знаках? –
спросил Теодор.
– Слышал, конечно, – ответил Серега, – но нам в школе
КГБ говорили: поменьше отвлекаться на эти знаки, а больше
заниматься самими евреями.
Теодор чертыхнулся, а Серега расхохотался. «Он совсем
непрост», – подумал Теодор и продолжил.
– Разумно, – сказал он. – А ты сам никогда не задумывался о символике, заключенной в букве «е»? Например, в ее
использовании в качестве заглавной буквы в именах и фамилиях?
Серега вспомнил свою агентурную кличку Есенин.
– Буква «Е» в начале имени или фамилии обозначает еврея? – спросил он.
– Именно, – ответил Теодор и замолчал.
– Как быть с Онегиным? Ведь он Евгений.
– Давай подумаем, – отвечал Теодор, -
"Мой дядя, самых честных правил,
Когда не в шутку занемог..."
Кто, кроме евреев, начинает в первом же предложении
рассказывать о болезнях?
– Передержка. Это ведь он не о себе, а о дяде.
– Серега, включи логику. Если дядя его... Кто тогда сам
Евгений?
– Понятно. А Ерофеев?
– А ты у него в книгах хоть раз встретил слово на букву
«е»?
– Нет, только на «ж».
– А жалует он этих на букву «ж»?
– Не очень.
– То-то же. Маскировка.
– Никто ведь не жалует... – сказал Серега и осекся, теперь
Теодор засмеялся.
– Другие не жалуют и помалкивают, чтобы не связываться, а он издевается. Никто, Серега, – Теодор приподнял назидательно указательный палец правой руки, которую он с
этой целью оторвал от руля, – никто не станет издеваться в
своей книге над «ж», если он сам не «е».
До самого Нацрат-Илита уже совсем не было молвлено
между ними ни слова. В какой-то момент болотный запах
заполнил машину. Теодор выключил кондиционер и открыл
окна. Ворвавшийся снаружи воздух уже не пахнул болотом,
но столкнулся с музыкой (наугад вытащенный из бардачка
Бетховен). Неожиданный коктейль был сразу отмечен обоими пассажирами. Так они и едут дальше: задумчивый Теодор, приумолкший русский разведчик, немецкая музыка и
шумящий под колесами и врывающийся воздухом, эхом и
запахами Ближний Восток.
В Нацрат-Илите было у Сереги дело к другой пожилой
паре агентов. Серега должен был разобраться с этим делом
на месте. Там женщина вроде бы мутила воду, склоняя мужа
к измене Родине. Нужно было ее переубедить, для этого вез
ей Серега ностальгический подарок – когда-то опубликованный самиздатом устав КГБ, организации, которой уже вроде
бы нет. Но существуют, должен был сказать склонным к отпадению агентам Серега, передавая подарок, другие организации, новые, а Родина остается той же. Родина, она и есть
Родина, повторял Серега слова майора Пронина из недавно
полученной им шифрограммы, особенно когда правила верности ей определяются этим уставом.
И все же сионизм не шел у Сереги из головы. Он поерзывал на сиденье автомобиля рядом с водителем и, когда
расставался с Теодором на въезде в Нацрат-Илит, где должны были подобрать его то ли муж, то ли жена, ненадежные
агенты, вышел из машины, посмотрел Теодору в глаза и сказал, как будто бы даже не от себя, а от имени всей Великой
России:
– Нет, нельзя отдавать Голаны.
При тусклом свете фонарей автобусной остановки, где высадил Теодор Серегу, лицо его казалось особенно серьезным,
задумчивым и значительным. Ни до, ни после этого момента
уже никогда не покажется Серега Теодору таким похожим на
поэта Есенина в великие и грустные моменты его жизни. Они
простились, и, отъезжая, думал Теодор, что Серега, пожалуй,
даже и не внук еврея. Ну, может быть, правнук.
Дальше поехал уже Теодор в одиночестве через края
больше деревенские, а от всего деревенского у Теодора
всегда щемило сердце. А у кого не защемит? Еще, будто
продолжая беседу с Серегой, он как бы и ему объяснял свои
чувства таким вот образом: ты представь, Серега, идешь ты
с Красной площади на Манежную и дальше держишь путь
на Тверской бульвар, а по дороге у тебя между Манежной
площадью и Тверским бульваром – вдруг пшеничное поле с
васильками по обочинам или усадьба Ясная Поляна. Разве
у тебя не защемило бы сердце? Но нет рядом Сереги, он
сейчас разбирает устав с двумя заблудшими овцами. Ну, нет,
не заблудшими. Нашел же их Серега, пьет с ними чай, закусывает мацой, что осталась от праздника Песах. Хорошая
маца, вымочена в воде, обжарена в курином яйце на оливковом масле.
– С молоком было бы и того лучше, – говорит Серега. Несут ему молока.
А Теодор едет дальше, и теперь щемит у него сердце от вида
эвкалиптовых деревьев по обочинам. Темно уже, но хорошо
представляет их себе Теодор, хоть и отнимает свет его фар
только часть дороги у тьмы. Много раз читал он и слышал, как
осушали эвкалиптовой посадкой болото, изгоняли малярию.
Знает, слышал. И тем более щемит у него сердце, потому что
кажутся ему эвкалипты очень старыми псами, которые осушили болота, растерзали малярию, а теперь стали никому не
нужны, и выбросили их на дорогу. Да не просто выбросили, а
в придорожную канаву. И вот выбрались они из канавы и стоят
у дороги с обвисшей шерстью, обтекают зацветшей водою и
смотрят на Теодора и ничего у него не просят. И так жалко
стало Теодору старых придорожных эвкалиптов... Вот ведь
есть у Теодора странная склонность к грустным мыслям. Всю
оставшуюся дорогу проехал он словно бы в полусне, словно
и не заметил дороги, будто и вправду Еврейское Государство
было уже одна только незаметная точка на карте мира.
И скажет тут иной искушенный читатель, что очень уж ему
подозрительна эта теория с точкой. И что нет ли в ней хитрости и замысловатых уловок. Нет ли намека: мол, неужели
хватит бессердечности у какого-нибудь медведя прихлопнуть такого малюсенького клопа своей огромной лапищей?
– У медведя, может, и не хватит бессердечности, – ответит самому себе читатель, – но ведь клоп на то и клоп, чтобы
на эту лапу, огромную и благодушную, тут же и вскочить в
целях своего пропитания.
Ну что же вы так подозрительны, читатель, может быть,
эта точка – вовсе и не клоп, а божья коровка? «Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки».
Неужели не помните? Помнит, помнит читатель детство, и
его невинные песенки, и тонкую девичью руку, по которой
движется божья коровка к вершине холма на костяшке. И вот
уже близко к цели наша коровка, и уже вот-вот взлетит, но,
как котенок, играя с клубком, готовится к встрече с мышкой,
так эта девчушка на божьей коровке учится морочить головы
взрослым мужчинам. Вот она поворачивает кисть руки, и уже
снова божья коровка далеко от вершины, пока не отчается,
не приподнимет красные кукольные крылышки, не расправит
крылышки настоящие, прозрачные, но тоже такие смешные,
и не полетит своим невысоким полетом.
А еще иной искушенный читатель послушает рассуждения
Теодора и скажет, что есть, видимо, у него (очень, впрочем,
«теодоровская») склонность к имитации словесных стилей
действительно прославленных и великих, которые ловко использует он для пропаганды сионистских идей. И слышали
мы, что он книжки читать горазд. Ну так что же, спросим мы
в ответ, что имитация? Почему бы нет? Нынче и граффити
на заборах признается за вид искусства. И мы тоже, хоть и
любим Вермеера Дельфтского, а, не выпуская руль из рук и
прищурившись, не упустим случая отловить какой-нибудь уж
очень с вымыслом фрагмент из граффити на пролетающей
мимо стене. А по поводу сионистских идей: что же, родину
свою трехтысячелетнюю полюбить запоздалой любовью –
разве позор?
Вернувшись, пересказал Теодор день Баронессе. Поужинал, принял душ и заснул, что называется, как убитый. Да,
видимо, не совсем как убитый, потому что вскоре ему уже
снился странный сон, навеянный то ли близостью к природе,
то ли демографическими проблемами, которые привели его к
мысли о концентрации Еврейского Государства в одной точке. Во сне этом он лежал на травке и читал книжку, опершись
на локоть. Но вот опустил он книжку на траву, чтобы обдумать
прочитанное, а из-за книжки смотрит на него во все глаза маленькая зеленая смешная головка. И Теодор на нее смотрит
и думает: что за чушь такая, кому может принадлежать такая
маленькая смешная головка? И тут видит, что смешная головка продолжается длинным зеленым туловищем без ног.
Да ведь это змея, осознал Теодор. Глянул, а около первой
– еще змея, и еще змея, и все трое головки над травой приподняли и на Теодора смотрят. И ничего смешного уже в этих
головках Теодор не находит. И тут прямо холодом обдало его
всего, ведь где-то рядом дремлет на траве Баронесса. Невероятным усилием воли воздвиг Теодор во сне прозрачную
стену, какие ставят иногда вдоль больших дорог от шума и
приклеивают к ним черные фигурки птиц с расправленными
крыльями, чтобы предупредить об опасности птиц настоящих. И за этой стеной уже видит Теодор тьму-тьмущую змей.
И глядят они на него как деревенские дети из-за стекла, запертые злой ведьмой в хате: у одного нос расплющен набок,
у другого губы разъехались, у третьего - и то, и другое, а у
четвертого – так даже кажется, что один глаз намного больше другого.
Уважаемый Петр Иосифович!
В связи с переездом из Димоны в Тель-Авив и увольнением из Электрической компании я лишился средств к
непосредственному существованию. Накопленные мною
сбережения быстро иссякают. Беседы с коллегами из
Кнессета Зеленого Дивана, творческие командировки по
стране и мыслительный процесс (в промежутках между
беседами и командировками) по поводу увиденного и услышанного отнимают у меня чрезвычайно много времени.
Непосредственным продуктом нынешней моей деятельости являются мысли, как свои собственные, так и
заимствованные у моих новых коллег, имеющих значительно более длительный срок пребывания в Еврейском
Государстве и разнообразный опыт деятельности в нем.
Если у человека есть свои или пусть даже заимствованные мысли, то самым естественным способом применения для них является их фиксация на некотором материальном носителе и передача в третьи руки за вознаграждение, что составляет сущность журналистской,
писательской и некоторых других профессий. Мне кажется, что я мог бы на правах внештатного корреспондента писать репортажи для некоего издающегося в Москве внутриведомственного альманаха, который присылал бы мне гонорары в объеме зарплаты Электрической
компании или немного больше. Может быть, из-за вида,
открывавшегося с высоковольтных столбов в Димоне, а
может, от высокой энергетики здешних мест, но во мне
пробудился интерес также к атомной физике, так что
я взял у Теодора третий том Ландсберга и читаю в нем
четвертую часть. Очень интересно! Но еще не дочитал,
а потому ограничусь пока только журналистскими
исследованиями местной жизни, и вот некоторые наблюдения над ней я излагаю ниже уже в виде статьи, за
которую очень надеюсь получить гонорар от представляемого Вами издания.
Итак, общая картина. Население страны весьма разнообразно, только самый чайник, едва прилетевший сюда
с угару из Восточной Сибири, увидит в местном населении
единую массу и скажет что-нибудь вроде того, что сказал
мне охранник подземного гаража под торговым центром:
«Стоянка дорогая, но местные все богатые, им ничего не
стоит заплатить, а ты поставь тачку вон там на пустыре».
Какая чепуха! Они все разные! Есть выходцы из России
(абсолютное большинство), из Польши, Румынии, Германии (довоенной, не нынешний люмпен), а также выходцы
Востока, среди которых заметнее других евреи Марокко,
опять Марокко, еще раз Марокко, а потом Йемена, Ирака,
Ирана и др. Чем они отличаются? Да как сказать? Йеменские с польскими отличаются обходительностью в обращении, русские с румынскими, напротив, отбреют так, что
долго будешь тереть щеки и думать, зачем не обратился к
йеменскому или польскому? Придешь, например, докучать
кому-нибудь в учреждение, видишь – свой, русский, посмотри внимательно – если совсем русский, можешь перейти
на великий могучий, допустимо. Если русский еврей – какой бы ни был у тебя иврит, стой на нем насмерть, иначе получишь по-братски такой ностальгический сервис, что
мало не покажется. Еще о евреях марокканских можно заметить, что они очень любят петь и служить в полиции
и что характер у них очень отходчивый. Отдельно числят
евреев почти русских, то есть бухарских и грузинских, причем о последних рассказывают разные страсти, которым
я не особенно верю, поскольку не раз менял у них доллары
на шекели и наоборот и ничего из ряда вон выходящего при
этом не происходило. Есть еще потомки вышеперечисленных групп, именуемые сабрами, то есть кактусами, якобы
колючими снаружи, но сладкими внутри. На самом деле
бывают разные кактусы – но где-нибудь колючку да найдешь. Бывают еще «ватики», переселенцы со стажем, что-
то вроде русского дембеля, но, в общем, народ спокойный, и
даже привыкли, когда мы у них под носом общаемся на своем языке, чего я, например, в Москве от кавказцев категорически не терпел.
В политике та же чехарда. Все друг с другом «вась-вась»,
и даже премьер-министра какими только словами не обзывают. Теодор считает, что должность премьер-министра
вообще следует упразднить. В стране, говорит он, где по
общему признанию активно действуют пять миллионов
премьер-министров, глава исполнительной власти должен именоваться не премьер-министром и даже не главой
правительства, а Дневальным по Государству, который в
отличие от премьер-министров (то есть еврейского народа) не произносит речи (на местном политическом жаргоне это называется «делать языком бла-бла»), но вместе с
Помощниками Дневального (так по предложению Теодора
должны называться в Еврейском Государстве министры)
практически готовит к войне казарму и населяющих ее
премьер-министров. Если же Дневальный и его Помощники хотят почувствовать себя Премьером и Министрами,
пусть съездят с дружественным визитом в Россию. Там
поверят, что они важные люди, и даже журналисты выслушают их, не перебивaя.
О войне и мире. Кто побогаче – за мир с компромиссом,
кто победнее – за компромисс с мордобоем. Так и должно быть, потому что у богатых имеются другие забавы.
Ну, и наши из последней волны, поскольку пока победнее,
– тоже большие сторонники бить морды, хотя в России были против рукоприкладства. Я их там понимал в
этом смысле, но и здесь понимаю – уж больно Соседи нарываются.
А в общем, евреи, они и есть евреи – мелкобуржуазная
среда, не любящая палки, не лишенная патриотизма, хоть
и досадно оторванная, как говорит Теодор, от европейского лоска. Язык? Я ведь высокого языка не знаю, а тот, что
в Электрической компании или на улице в Димоне, – короткий, выразительный, напоминает русский матерный и в последний переходит иногда плавно, а иногда так
неожиданно, что даже вздрагиваешь.
Развивается и местный вариант русского, что-то
вроде южноафриканского инглиша. (Sic! Так культурной экспансией создаются империи!) По словам Теодора, в
местный русский язык проникает певучесть, ивритская
краткость, арабский мат, а также общая безбашенность
Еврейского Государства.
В плане государственного устройства бушует в Еврейском Государстве еврейская демократия. Кнессет Зеленого
Дивана видит ее чем-то вроде плохо отрегулированных качелей. То есть – придут к власти либералы и демонстрируют, как мостят дорогу в ад благими намерениями. Перехватят у них власть другие, которых трудно назвать
консерваторами, потому что консервативных евреев не
существует в природе (есть только упрямые), и уже скоро кажется: ничего не важно, никакие фундаментальные
ценности, а только дайте устроить что-нибудь замечательно прогрессивное. Так и качается, и качели эти в их
понимании и есть жизнь. В англосаксонский четырехлетний цикл еврейский темперамент, как правило, не укладывается. Свои правительства они валят чаще. Вообще есть
у меня личное впечатление, что евреи живут быстро.
Вот, Петр Иосифович, и все на первый раз. Очень надеюсь на скорое вознаграждение.
До свидания.
Ваш Серега.
Резолюция полковника Громочастного (частично стилизованная автором под разговорную речь): «Хм! Каков, однако,
стиль! И этому «Sic!» мы его не учили! Выплатить месячную
зарплату работника Электрической компании из спецфонда
по статье «непредвиденные расходы».
Полковник Громочастный диктовал письмо майору
Пронину.
Уважаемый Теодор и другие члены подразделения
«Брамсова капелла»! Прежде всего, благодарю Вас за проявленную готовность к сотрудничеству двух наших великих стран и не менее великих народов. Сотрудничеству,
которое неизбежно сделает этот мир более безопасным,
надежным и счастливым. Излишне напоминать вам, но
я все же сделаю это, что Россия, чьи интересы я имею
честь представлять, ни в коей мере не видит в Еврейском Государстве вероятного противника. Более того,
такая «опция», как принято у вас говорить, представляется нам совершенно невероятной. Мы категорически отвергаем даже самую мысль о возможности сбора
разведывательной информации на территории вашей
страны. Хорошо зная Теодора и полагая, что посещающие его дом господа обладают так же, как и сам Теодор, выдающимися умственными способностями, столь
характерными для вашего славного древнего народа, мы
были бы чрезвычайно благодарны, если бы вы изложили
подробно ваше видение следующих технических аспектов,
имеющих значение для укрепления оборонной способности наших стран и взаимного сотрудничества в сфере
обороны и борьбы с международным терроризмом:
нейтрализация средств ПВО вокруг стратегических
объектов;
борьба с противотанковыми управляемыми снарядами;
средства разрушения подземных стратегических объектов (до 50 метров в глубину).
Не сомневаюсь, что наше сотрудничество послужит
взаимному процветанию и делу мира во всем мире.
Искренне ваш
Издатель
– Как думаешь, Пронин, распустит хвост Теодор? Сыграет «Мурку»? – спросил полковник Громочастный и сделал нетерпеливый жест рукой, означающий, что он не ждет ответа на вопрос. Полковник не любил гадать на кофейной гуще, он предпочитал действовать и анализировать результаты предпринятых им шагов. – Ни в коем случае не предлагать денег, – добавил он. – Хвалить! Восхищаться! Теодором, его друзьями, женой, домом, подвигом народа, вернувшегося на свою историческую родину, осушившего малярийные болота, возродившего древний язык (медицину не трогайте – могут заподозрить подвох), в общем – всем этим еврейским курятником в пустыне у моря... Сыграет, сыграет Теодор «Мурку».
Теодор по получении письма был польщен чрезвычайно и
даже пожалел, что сжег бумаги из своего досье. Смущал его
только взгляд Баронессы, в котором читалось сомнение.
– Домашняя контрразведка, – пробурчал он.
Следующий этап в деле просвещения Сереги взял на
себя Борис. Привитие сионистских ценностей к подгнившему стволу марксизма-ленинизма – задача нетривиальная,
но решаемая. Испробовано, работает. Немного строгости,
капелька пафоса и личный пример. Невзирая на протесты
Сереги, Борис объявил ему, что приедет к восьми часам и
будет гудеть из автомобиля, пока либо не сбегутся все соседи, либо Серега не выйдет. Серега вышел без пяти восемь,
взглянул без всякого энтузиазма на поэтический профиль Бориса и хотел улизнуть на заднее сиденье, чтобы доспать по
дороге в Иерусалим, но Борис распахнул перед ним правую
переднюю дверь и сказал сурово и отрывисто, что дорога на
Иерусалим чрезвычайно красива и изобилует многочисленными историческими памятниками борьбы еврейского народа за свою независимость и свободу. Серега вздохнул и сел
на переднее сиденье с мрачной готовностью узнать все про
борьбу и независимость еврейского народа.
– Привязной ремень! – напомнил ему Борис.
– Да у нас в Димоне... – начал было возражать Серега.
– Штраф ты платишь! – не стал дожидаться Борис Серегиных сентенций насчет порядков в Димоне.
«И в России тоже...» – хотел добавить Серега, но махнул
рукой и пристегнулся.
И снова – рамат-ганские небоскребы, гордый блеск их в
душе Бориса собирается как в зеркальной параболе и, сконцентрированный в его взгляде, брошенном на русского разведчика, угрожает ослепить последнего. Снова вокзал, которого Борис не замечает, выруливая на Аялон, а потом – и на
трассу Тель-Авив – Иерусалим.
– Это что-то вроде путешествия из Петербурга в Москву,
только в данном случае – как бы из Москвы в Петербург, то
есть из Тель-Авива, метрополии экономической, в Иерусалим, метрополию державную, – объявил Борис и дружески
толкнул плечом сонного Серегу. – Это в поезде из Москвы в
Петербург можно выспаться ночью, а здесь расстояние ровно в десять раз короче, плюс виды, плюс памятники.
– Слева христианские монастыри, в том числе молчальников, вроде тебя, – объяснял в дороге Борис, – а справа от
дороги – музей танковых войск Еврейского Государства. Мы
с тобой и туда как-нибудь съездим.
Серега вздохнул. Между зелеными холмами, поросшими
хвойным лесом, показались красные крыши домов. И на эту
пасторальную картину обратил Серегино внимание Борис.
И если Теодор на еврейском севере сам увлекался красотами, то Борис передавал свои чувства Сереге тем способом,
которым учат домашней гигиене котят. Таким в точности способом ткнул он Серегу носом в покрашенные от ржавчины
остовы сгоревших машин, везших продовольствие осажденному Иерусалиму в 1948 году.
Вот наконец и сам Иерусалим. Вот и парковка. Отработанным маршрутом провел Борис Серегу в Иерусалиме через миленькую пешеходную зону, где можно купить картины
с евреями либо летающими, либо молящимися. Таков условный язык искусства: все знают, что в жизни евреи занимаются добыванием денег, едой, сексом и другими «гешефтами»,
а на картинах, которые сами пишут, они летают или молятся,
или, окончив летать и молиться, смотрят с картин на прохожих и думают, например: а не купит ли картину со мною
вот этот внук еврея, похожий на русского поэта Есенина, которого прогуливает еврей, похожий на христианского поэта
Пастернака? Но у этого еврея, который прогуливает внука
еврея, выражение глаз совсем не такое, как у поэтов серебряного века, веет от него практицизмом и решительностью,
что несомненно выдает в нем пламенного сиониста. У такого
кость не отнимешь!
Таковы уж картины (холст, масло) в Иерусалиме! Их от
прочих картин отличает необычайная проницательность! Но
нет, не купит картины внук еврея. Во-первых, сегодня суббота, и дверь магазина заперта, а во-вторых, жалованье, которое платит внуку еврея некий полковник Громочастный, невелико, картину на него не купишь. Жалованье внука еврея
в Электрической компании было побольше, но внук еврея
сбежал из Димоны, а значит, и из Электрической компании,
а ему еще нужно каждый месяц изыскать 600 долларов дополнительно к получаемым им квартирным на оплату двух
комнатенок в Шхунат-Бавли в Тель-Авиве (престижное, говорят, местечко: парк «Яркон» рядом, до Нетании двадцать
минут на автомобиле без пробок). И убереги его Всевышний,
строго смотрит на Серегу еврейский портрет, от того, чтобы
зарабатывать внуку еврея эти 600 долларов содомским грехом, на что намекал ему гой Громочастный.
А еще – много серебра в витринах. Серебро и деньги –
одно слово в еврейском языке, объясняет Борис Сереге, на
что Серега ему возражает, что он уже год в стране и такие
мелочи и сам знает. Да, говорит Борис, забылся – это объяснение для туристов из России, а ты – наш. И Борис ласково и
легонько потрепал Серегу за мочку уха, зная, что так принято
выражать расположение к человеку в Димоне.
«Что он подразумевает под этим «наш», – подумал Серега, – разве не они сами состоят в моей шпионской сети? Да
он и не главный в «Брамсовой капелле». Теодор – главный,
его я первым завербовал на набережной в Тель-Авиве. Зря
заносится этот псевдопастернак над Есениным, – подумал
еще Серега, – это Есенин – настоящий русский поэт».
Впрочем, Серега быстро оттаял. Во-первых, потому что
он вообще быстро оттаивает, как всякий, кто хоть год прожил
в Димоне, а во-вторых, не мог не признать, что Борис – человек, судя по всему, неплохой, идейный и к нему, Сереге, относится с явной симпатией. Оттого и позволяет себе иногда
фамильярности и амикошонство. А кто в Димоне, например,
не позволяет себе фамильярностей и амикошонства? Ладно, давай рассказывай дальше, Борис.
– Не течет кровь терактов по пешеходной зоне потому
только, что смывают ее в тот же день, не дают ей взывать к
небу, – говорит в Борисе поэт сионизма.
От этих слов уже в Серегиных жилах вскипает кровь и сжимаются кулаки. Эх! И что толку от этих «лаф-лафов» (рохля,
дрянь человек, левый интеллектуал1)! Сюда бы Володю! Уж с
ним вместе разобрался бы Серега с Соседями! Раз и навсегда!
«Сибирь», «фуфайка», «ушанка» – запомнили бы пару-тройку
полезных слов, вместо того чтобы русский мат заучивать! Надо
бы доклад написать на эту тему полковнику с предложениями
о рациональном использовании колымской инфраструктуры.
Серега представил, как катят тачки несостоявшиеся шахиды.
Правда, добавил им тут же мысленно каши в миску и снизил
норму выработки, поскольку по природе не был жесток.
Из пешеходной зоны вышли двое эти на улицу Яффо. И
почти сразу предложил Борис Сереге посмотреть налево.
Видишь, говорит, – православный храм. Это в Иерусалиме
все равно как синагога в Москве на улице Архипова. А слева
от храма – Русское Подворье, которое, как и полагается, для
евреев – острог.
Да что этот Борис все нарывается сегодня, разозлился
Серега. Вот еще русофоб сраный выискался! Ну и правильно, что острог! Потому что евреи – все жулики! Как только
дождь, непогода в Димоне, так у Хаима жена приболела, у
Моше дите нужно отвести к зубному врачу – зубы, видите ли,
наружу торчат у ребенка, как у вампира. Вот и полезай Серега на верхотуру, ремонтируй высоковольтную линию, чтобы
не осталась без электроэнергии текстильная фабрика! И молись какому хочешь богу, хоть своему, хоть ихнему, чтобы не
подал Серегу подъемник в провода так, что вспыхнет он подобно вольфрамовой нити, осветив на краткий миг пустыню,
преображенную руками и волею сионистов!
Но опять тает Серега, потому что Борис уже обнял его за
плечи, а затем и припечатал такую «чапху» (дружеский хло
пок по плечу), энергии которой и иной сантехник в Димоне
позавидовал бы.
– Где это ты научился раздавать «чапхи»? – поинтересовался Серега. – Разве и в еврейском хай-теке печатают «чапхи» инженерам, будто в Димоне электрику, спустившемуся с
электрического столба живым на землю?
– А как же, – отвечает Борис. – Со мной на работе как
раз парень из Димоны работает, Морис Катан зовут. Он такие «чапхи» печатает, что начинаешь видеть пылинки на собственных туфлях без бинокля. Сестра его, Симона, и сейчас
воспитательницей в детском саду в Димоне работает. Когда
она по улице идет после работы, от звона ее украшений в
русском магазине бутылки на полке резонируют, сталкиваются и звенят, особенно усердствуют «Финляндия» и «Русский
стандарт».
– «Ганенет», значит, эта Симона, – продемонстрировал
Серега знание еврейского языка.
– Ну да, – подтвердил Борис. – Воспитательница. А у нас,
если не замечал, и министр на заседании правительства
может такую «чапху» отвесить другому министру, особенно
если тот «лаф-лаф» (рохля, дрянь-человек, левый интеллектуал), что у того от невозможности присесть (он уже и так
сидит в министерском кресле) глаза из орбит сначала выскакивают, как кукушка в часах, а потом делают оборот на 360
градусов. Такому обороту глаз, между прочим, любые часы
позавидуют, ведь им, чтобы так обернуться, нужно целых 12
часов и ни минутой меньше!
Спустившись по улице Яффо к стенам Старого Города,
вошли агенты «Брамсовой капеллы» через Яффские ворота в Армянский квартал. Пока озирал Борис Башню Давида,
Серегу занесло в сувенирный магазинчик, куда пришлось последовать за ним и Борису. Сереге то ли ничего не пришлось
по вкусу из армянских сувениров, то ли что-то и пришлось,
но показалось дорого, во всяком случае, когда он собрался
выйти наружу с пустыми руками, Борису стало не по себе
отчего-то. Наверное, из-за правительства, которое не признает геноцида армян, потому что не хочет портить отношения с турками.
Борис выбрал в армянском магазине сувенир, который
показался ему недорогим: кусочек лакированного ствола
какого-то дерева, на срезе которого Божья Матерь из сплава,
похожего по цвету на серебро, держит Младенца из такого же
серебристого сплава. Младенец – вылитый Сережа Есенин в
детстве, и мать его, чуть курносая и чуть скуластая тоже, наверное, похожа на маму поэта Сергея Есенина, просто Борис
ее фото или не помнил, или никогда вовсе не видал. Внизу
на том же срезе приклеена табличка небольшого размера,
причем из-под маленькой таблички довольно много клея выдавилось. А на табличке написано, что сувенир произведен
в Вифлееме к юбилею 2000 года. Сувенир Борис подарил
Сереге. Серега сначала не знал, что с ним делать, а потом
решил, что подарит жене Пронина, скажет – от Теодора.
Жена Пронина, бывшая Василькова, увлеклась очень в последнее время всем православным. Борис же, разглядывая
славянские личики Божьей Матери и Иисуса на сувенире, изготовленном в арабском Вифлееме и продающемся русским
туристам в армянском магазине в Еврейском Государстве, в
очередной раз подивился мудрости и толерантности армян
и даже подумал было, а не присоединиться ли и ему к ним,
когда они в очередной раз будут чистить хари греческим монахам в храме Гроба Господня, но одернул себя быстро, почувствовав на своих плечах державную тяжесть еврейского
нейтралитета в христианских спорах.
Дальше двинулись Серега с Борисом через Армянский и
Еврейский кварталы к Стене Плача.
- Между прочим, – объявил Борис, – это она только порусски Стена Плача. На иврите и на английском – это Западная стена. И это не только потому, что это западная часть
подпорной стены Храмовой горы. – Борис затеял такую значительную паузу, что невозможно уже было ошибиться в значительности того, что услышит сейчас русский разведчик из
его уст. – Понимаешь, Серега, наша Стена не плачет и развернута к западу.
На площади перед Стеной, к удивлению Сереги, напялил
ему Борис на голову кипу, без которой нельзя к Стене. Серега проверил самоощущение, не произошло ли с ним чего-нибудь при этом. Вспомнил, что и американский президент,
и даже французский не брезгуют надеть кипу порой, чтобы
выразить симпатию к евреям (только русский президент отказался, потому что он может евреям симпатизировать и без
кипы). Сереге еврейская кипа ничего не сделала. Даже наоборот, норовила слететь с головы при каждом порыве ветра,
потому что это была гостевая кипа и сделана была из легкого картона по известной еврейской экономности во всем,
что касается еврейской набожности, щедрой на докучные
просьбы к Богу и сдержанной в расходовании материальных
средств во имя Его. Пришлось Сереге придерживать кипу
рукой во все время визита к Стене. Нужно будет доложить
полковнику, подумал Серега, чтобы в случае, если ему придется посетить Стену Плача, не забыл бы он купить в лавке
тяжелую кипу, потому что полковник не президент, чтобы от
кипы отнекиваться, и потому что у полковника госбезопасности, когда он приближается к еврейской Стене, на всякий
случай должны быть обе руки свободны. В записке, которую
поместил Серега в щель Стены, попросил он у Всевышнего
заступничества за него самого, Серегу, за «Брамсову капеллу», за полковника Громочастного, майора Пронина с женой
и детьми, за Электрическую компанию (незлобив наш Серега) и, конечно, за российского президента.
По пути к Храму Гроба Господня купил Серега, которого
заела щедрость Бориса, бедуинский кривой нож с медной рукояткой в виде хобота слона с камнем под сапфир на конце.
Хобот не утончался к концу и в направлении сапфира, как
у настоящего слона, а, наоборот, расширялся для удобства
руки. Ножны были из латуни и пластмассы под слоновую
кость и скреплены несколькими маленькими винтиками под
отвертку «Филипс». На латуни был восточный узор в большом изобилии. Этот нож Серега подарил Борису, и Борис его
с тех пор брал всегда с собой в Иерусалим для защиты от
террористов. Практичная Баронесса, узнав об этом, посоветовала ему оставлять нож дома, чтобы его самого этим же
ножом не зарезали.
Но вот пришли к Храму Гроба Господня. Увидев две
скромные арки (одна заложена камнями) на площади, на которой телега, запряженная двумя лошадьми, с трудом развернется, Серега был несколько озадачен. Он полагал, что
вид должен быть если и не такой, как на Исаакий, то уж хотя
бы как на Спаса на крови (на последних курсах повышения
квалификации была экскурсия в Санкт-Петербург за счет
фонда администрации президента, о чем Серега, конечно,
не ведал, а полковнику Громочастному шепнул об этом другой полковник, из финчасти (эти – все знают), к тому же – коренной москвич).
Трудно сказать, замечают ли жители Еврейского Государства это несоответствие, эту архитектурную непропорциональность Старого Города с жалкими его переулками, где
кишат людские потоки, словно вереница муравьев движется
колонной из-под кафельной плитки в стене по башне из немытых тарелок в кухонной раковине. Нет чувства величия в
Старом Городе, нет Пирамиды, нет Александрийского столпа - в общем, на русский вкус сильно недостает вертикали в
иерусалимском Старом Городе. Ведь тут надо заметить, что
жизнь в России при всех грандиозных размерах этой страны
возносится ввысь, а в Еврейском Государстве – распласталась по рельефу местности. Вот, например, Борис хорошо
помнит, что в России если он был инженером вначале, а потом старшим инженером, а потом ведущим инженером, то
над ним еще был начальник сектора, а над начальником сектора – начальник отдела, над ним – начальник отделения,
над тем – начальник КБ, выше – главный инженер, еще выше
– директор предприятия, над ним – начальник объединения
со своим главным инженером, над ним – начальник главка в
Москве, выше – заместитель министра, над тем – министр,
над министром – промышленный отдел ЦК, над ним – Политбюро, над Политбюро – Генеральный секретарь. Да еще мы какое-нибудь звено упустили по дороге, например заместителя начальника главка, которого непонятно, куда приткнуть
в нашей иерархии, потому что на него уже директор предприятия смотрит свысока, мечтая сразу выйти в начальники главка, а при удачном раскладе знакомств и связей - так
даже в заместители министра.
А в Еврейском Государстве – вчера был Аврумка или Хаимка, завтра волею сумасшедших избирателей – министр, а
послезавтра, глядишь, уже сидит, голубчик, в наручниках и
от телекамер пытается защититься, натянув майку на голову,
чтобы одноклассники его детей в школе не задразнили: «Аба
шелха - ганав!» («Папаша твой – аферист!»)
А вот Теодор, например, по работе – фрилансер, то есть
свободный художник. Над ним только Господь Бог в небесах,
и в того он, кажется, не очень-то верит. Говорит, что он агностик, принадлежащий к иудейской конфессии. Возьмет заказ,
сляпает программку методом Copy-Paste, получит денежки и
на них съездит с Баронессой в Лондон или новую картину
из художественного салона в Яффо на стену в своем салоне повесит. И так вся еврейская жизнь покажется высокому
чиновнику из России одной большой лужей, где возлегают
все евреи в свое удовольствие. И захочется ему разве что
почесать их за ухом снисходительно со своей невероятной
высоты, на которой только рубиновые звезды горят.
И внутри Храма Гроба Господня был Серега несколько
озадачен. Тут рядом и камень, на котором лежал Спаситель,
и гроб Его, а на Голгофу от самого почти Гроба нужно подняться по узкой лестнице, и кажется, что кто по ней однажды
поднялся, тот там и остался навеки, так много там сбилось
народу. Наоборот, в пещере, в которую снесли Иисуса после
креста, совершенно пусто – одни маленькие крестики на стенах, выдолбленные в камне крестоносцами. Чтобы проползти в часовню, где Гроб Господень, нужно быть спелеологом, а
сама часовня жива лишь благодаря рельсам железнодорожным, которые ее стягивают, рельсам такого вида, что, увидь
их станционный смотритель в тупике где-нибудь в Восточной
Сибири, непременно написал бы докладную записку начальству о том, что неплохо бы их заменить на новые. И служба
тоже – то католическая, то армянская, то православная. В
общем, осталось у Сереги чувство, что святое христианское
место, хоть и не имеют на него евреи никакого влияния, пребывает в общей атмосфере обычной еврейской чехарды, к
которой он уже почти привык в Димоне.
На обратном пути в Рамат-Ган на улицу Жаботинского Серега заснул, хотя и хотел взглянуть еще раз на обгоревшие
автомобили по дороге, которые, как рассказал ему Борис,
доставляли продовольствие и боеприпасы евреям в осажденный Иерусалим в 1948 году в Войну за независимость нового «теодорского», как говорит полковник, государства.
-----------------------------------
1Интеллектуал - индивидуум, обладающий способностью выходить
за пределы здравого смысла.
1
| 2
| 3
| 4
| 5
| 6
| 7
| 8
| 9
| 10 |
На главную