- Ты хорошо знаешь Петах-Тикву? – спросил Серега Теодора.
- Я там, было время, работал, – ответил Теодор, – а зачем
тебе?
- Я услышал анекдот про Петах-Тикву и заинтересовался.
- И что в анекдоте?
- Один мужик, Моше, говорит другому: «Хаим, ходят слухи, – твоя жена спит со всем городом». «Каким городом?» –
спрашивает Хаим. «С Петах-Тиквой», – отвечает Моше. «Что
ж, Петах-Тиква – тоже город», – отвечает Хаим.
- И этот анекдот разжег в тебе любопытство?
- Я все-таки разведчик. Разведчик – по природе человек
любопытный. Что, если я заеду за тобой завтра и ты покажешь мне Петах-Тикву?
- Что делать в Петах-Тикве в субботу? Заезжай в «йом
ришон»1, по дороге на работу проедем через Петах-Тикву –
посмотришь легендарный город. Между прочим, мать городов наших в новое время, – сказал Теодор с гордостью и умеренным энтузиазмом.
– «Врата надежды», – перевел Серега.
Недостаток энтузиазма Теодора объяснялся тем, что, запланировав поездку в Петах-Тикву, он тут же ее и вспомнил,
а воспоминание о Петах-Тикве неизменно рождало в Теодоре грусть на грани уныния и уныние на грани вечной человеческой тоски по чему-то иному.
Особое чувство к Петах-Тикве зародилось в нем еще с тех
первых бесприютных, безработных месяцев в стране, когда
он брел как-то по пыльной улице, или это был переулок? (В
самом широком проспекте Петах-Тиквы есть что-то от переулка или что-то от гигантской матки, беременной дюжиной переулков.)
Итак, Теодор брел в поисках работы, когда его хлопнул
по плечу и присоединился к нему попутчиком совершенно
незнакомый смуглый мужчина. Он излучал радушие, доброжелательность и расположение к Теодору, увидев в нем, наверное, некий символ репатриации во плоти и крови. Расспросил о проблемах, попытался поднять дух грустного и подавленного Теодора, спросил его, кто он по профессии.
- Инженер-электронщик, – ответил Теодор гордо.
- Строители нам нужны, строители! – воскликнул смуглый
мужчина, и остаток бодрости Теодора растаял в вечном покое Петах-Тиквы.
Теодор решил схитрить. Прямо на въезде в Петах-Тикву
со стороны трассы Гея, с двух сторон улицы Жаботинского располагаются, словно яичники, две промзоны: Кирьят-Арье и Кирьят-Маталон. Он будет разъезжать с Серегой по
промзонам и показывать: и этого здания не было десять лет
назад, и этих кварталов сплошного хай-тека тоже не было,
когда я бродил здесь в поисках работы. При наличии такого
идеологически бравурного плана уже и самому Теодору захотелось как можно поскорее попасть в Петах-Тикву.
В «йом ришон» Серега рано утром заехал за Теодором
и еще до утренних пробок свою видавшую виды «Субару»
по улице Жаботинского уверенно направил в Петах-Тикву.
Теодор указал ему поворот налево, в промышленную зону
Кирьят-Арье, и в ней они припарковались у ее очарования –
«Парка Эзорим». Они побродили по мостикам и искусственным зеленым холмикам между стеклянными башнями хайтека, полюбовались фонтаном и решили заглянуть в одно из
зданий, где пришлось поработать Теодору. Он хотел назвать
вахтеру фирму, в которой работал, но никак не вспоминалось
ее название, и тогда Серега, поморщив лоб, «вспомнил», назвав имя фирмы, которое он попросту прочел на висевшем
у лифтов указателе этажей. В лифте Теодор взглянул на Серегу с уважением. Они побродили по этажам, заглядывая в
славно оформленные вестибюли фирм через их широкие
стеклянные двери. Серега был удовлетворен увиденным,
хотя и несколько меньше Теодора.
Теперь Теодор хотел переехать в Кирьят-Маталон и задумался, как бы это сделать, минуя некоторые невзрачности
по дороге. Так ничего и не придумав, он вывел Серегу на
улицу Жаботинского. По дороге к Кирьят-Маталону на одной
из сторон улицы выдавалась в пешеходный тротуар лавка-фалафельная.
И вот тут-то, на подъезде к этой лавке, Теодор заорал:
- Смотри! Террорист!
Серега глянул туда, куда указывал Теодор, и увидел бегущего молодого мужчину, настигающего другого – постарше. Нагнав, он одной рукой схватил его за рукав, а другой
дважды ударил чем-то коротким и блестящим сзади в шею.
Пожилому мужчине удалось вырваться, он побежал. Террорист бросился за ним. Он как раз поравнялся с лавкой,
когда Серега резко вывернул руль вправо, и Теодор инстинктивно прикрыл глаза ладонью, чтобы не увидеть терзаемой плоти. Но закрыть уши было ему уже нечем, и он готов
был услышать душераздирающий крик и хруст костей, но
Серега резко ударил по тормозам, и когда Теодор убрал ладонь от глаз, то увидел, что террорист прижат машиной к
прилавку, кулаками он (нож он, видимо, выронил) колотит
по крыше и стеклам машины и, наклоняясь, заглядывает
через верхнюю часть лобового стекла прямо в глаза Теодору, отчего тошнотa подступила у него к горлу. К ним уже
бежали люди.
- Будет линч, – сказал Серега спокойно, отстегивая ремень безопасности и собираясь открыть дверь автомобиля,
но подбежавшие мужчины схватили террориста за руки, и
Серега закрыл дверь, осторожно дал задний ход, съехал с
тротуара, повернул руль, нажал на газ и направил машину
вверх по Жаботинского, в чрево Петах-Тиквы.
- Ты куда? – спросил Теодор ошалело.
- Мне нельзя светиться, – ответил Серега.
- Да ведь ты... - «в некотором роде – герой», хочет сказать
Теодор, но не решается и только вопросительно смотрит на
Серегу. – Номер машины кто-нибудь мог запомнить, – говорит он.
- Машина – не на мне, – ответил Серега.
- А на ком?
- На одном парне.
- Что за парень? – спросил Теодор встревоженно. – Серега! Мы ведь в одном деле, у нас ведь нет секретов? Правда?
- Все в порядке, – ответил Серега, – он сменил меня в
Африке, ротация кадров... – Серега дружески толкнул Теодора плечом в плечо и рассмеялся. В ответном хохоте
Теодора несложно было уловить истерические нотки. «Необстрелянный совсем», – подумал о своем друге Серега с нежностью.
Как бы ни было захвачено воображение Теодора только
что произошедшим инцидентом, он все же не утерпел и обратил внимание Сереги на то, что ему больше всего нравилось в Петах-Тикве, – на старые пальмы. Они были такими невероятно худыми и серыми, что только пучок зелени где-то
в самой вышине убеждал, что эти пальмы еще извлекают из
банкоматов для пальм небольшие суммы, обеспечивающие
их аскетичное существование, смысл которого, казалось,
только в том и заключается, чтобы возбуждать в Теодоре
грустную нежность к Петах-Тикве.
Вечером того же дня вся компания собралась у телевизора в салоне Теодора и Баронессы, чтобы послушать новости,
– не скажут ли чего-нибудь об этом происшествии. Теодор
уже не однажды в красках рассказал всем о хладнокровии и
расчетливости Сереги, о том, как он порывался спасти террориста от линча толпы.
- Он нужен ШАБАКу живым, – убежденно и скромно объяснял Серега, – эти ребята, которые подбежали и скрутили
его, – тоже молодцы, – добавил он с еще большей скромностью и тактом, – я смотрел в зеркало заднего вида, когда
отъезжал, они не добавили ему ни одной травмы. Я бы на их
месте, пожалуй, не удержался.
Новости начались с уголовной хроники.
- Еще один случай нападения на врача в Петах-Тикве, –
сказала телеведущая напористым высоким голосом на фоне
отступающих звуков музыкальной заставки. – Больной Б., которому хирург Х. в седьмой раз отложил плановую операцию,
был убежден, что делается это из-за пренебрежения к нему и
потому, что хирург толкает его к тому, чтобы он сделал операцию у него же, но в его частной клинике. Проезжая по улице
Жаботинского, больной Б. увидел хирурга Х., покупающего
фалафель в придорожной лавке. Он остановил автомобиль
и, подбежав к Х., нанес ему несколько ударов в шею ключом
зажигания своего автомобиля. Абсурд не закончился на этом.
Проезжавший мимо неизвестный (свидетели происшествия
утверждают, что в салоне находился еще один человек) вырулил на тротуар, прижав больного Б. к прилавку. Подоспевшие граждане схватили Б., приняв его за террориста, и передали в руки подоспевшей полиции. Больной Б. и хирург Х. в
настоящее время госпитализированы в больнице «Бейлинсон» в Петах-Тикве, хирург – в состоянии средней тяжести,
его коллеги-врачи опасаются, что у него серьезно повреждены шейные позвонки. Состояние больного Б., страдающего от
повреждений нижних конечностей, оценивается как легкое.
Телекамера представила хирурга Моше Х. на носилках с
закрытыми глазами и в массивном стабилизирующем ошейнике, больной Хаим Б. в палате больницы «Бейлинсон»
швырнул подушку с фирменными знаками больницы в объектив телекамеры.
- Полиция разыскивает белую «Субару-Леоне» с номером
26-641-90, которая, как выяснилось, принадлежит новому
репатрианту из России, покинувшему страну полтора года
назад. Полиция опасается, что машина была продана преступникам, находившимся в это время в машине и по странному совпадению не справившимися с управлением как раз
во время инцидента, произошедшего между хирургом Х. и
больным Б. В настоящее время по описаниям свидетелей
составляются фотороботы предполагаемых преступников.
Телеведущая, передернув плечиками и внося этим жестом личную лепту в негативное отношение к произошедшему, перешла к пожару в Ор-Иуде, а Серега сказал обиженно:
- Значит, я не справился с управлением?
- Нужно срочно отогнать машину в ближайшую арабскую
деревню, там она исчезнет раньше, чем ее найдет полиция,
– сказал Виктор.
- Я отгоню, – сказала Аталия. - Номера залепим грязью.
А ты, Серега, для нас все равно останешься героем! – добавила она.
- Но на чем я буду ездить? – пробурчал Серега.
- Мы сбросимся и купим тебе другую машину, наш герой, –
пообещала Аталия за всех, – не новую, конечно. Подержанную, со вторых рук. Ты какую марку предпочитаешь?
- «Тойоту-Корола», – помявшись, сказал Серега.
Теодор начал отращивать бороду, а Серега стал носить армейскую фуражку, козырек которой надвигал низко на глаза.
-----------------------------------
1«Йом ришон» (ивр.) – первый рабочий день недели (воскресенье).
Неудачи последнего времени (операцию по внедрению
шпиона в Америку и случай в Петах-Тикве) решили подсластить чем-нибудь и отправились в Mike’s Place на тель-авивской набережной, рядом с американским посольством,
точнее - даже прямо у него под боком. Расселись на деревянных скамьях тесновато, но зато за одним деревянным же столом с черными заклепками. Четверо худощавых – Серега, Аркадий и женщины - сели на одной стороне,
полноватый Теодор, атлетичный Виктор и не толстый и не
атлетичный, но все же более широкий, чем четверо худых,
Борис – на другой. Разбирались с меню, ждали пива. Музыка мешала Теодору прислушиваться к беседе парочки за
соседним столом. Девушка была похожа на закрепленный
на конце гибкой пружины стеклянный шарик, а ее приятель
– на деревянную пирамидку с широким основанием. Пружинка почти склонила шарик на стол и говорила, говорила,
производя массу мелких необязательных движений, долженствующих сказать и пирамидке и всему миру, что нет
больше таких пружинок и таких головок на них. Пирамидка,
которую по причине мужского пола лучше бы назвать «пирамидом», была неподвижна и внимала речам пружинки с
почтительным удивлением стоящего за прилавком торговца
сладостями, которому невесть откуда взявшаяся в стельку
пьяная балерина рассказывает о кознях и интригах в труппе театра. В ивритскую речь пружинки вплеталась изредка
одинокая русская фраза, предназначенная (подобно яркой
ленте в волосах) подчеркивать мысль ненормативной лексикой, что по замыслу пружинки, видимо, должно было подтвердить ее интеллектуальную гибкость и незаурядность.
По лицу пирамида нельзя было понять, понимает он эти
фразы, или просто впускает в уши. В иврите нет ненормативной лексики, вернее она давно вошла в бытовую нормативную речь. Так, по автомобильному приемнику дочь известного знатока иврита (или внучка? – Теодор, следя за
дистанцией в пробке на трассе номер 2, не успел отметить
точно степень родства) уверяла его, что обращенная к ней
фраза «Има, эйзе кусит ат айом!» «(Мамочка, какая ты сегодня очаровательная вагинка!») ничуть ее не смущает.
Кто они, спрашивал себя Теодор, кто эта нашпигованная
свободой пружинка с шариком? Пропитана ли ее свобода
запротоколированной в толстых томах историей блужданий
мысли в лабиринтах идей и вкусов? Эти идеи и вкусы порой
безумны, порывисты и полны несогласуемых противоречий,
но их результирующая делает свободу весьма разборчивой
дамой, которую очень непросто сбить с пути. Вряд ли у пружинки было время на чтение толстых томов. Она так торопится вонзить серебряные шпоры в бока своей свободы. У нее, кажется, время было только на освоение русского перехлеста и еврейской маниакальности, чтобы скакать голышом
на брыкающейся свободе. Ага, и Аталия, кажется, заметила
новенькое (brand new) издание «сложной девушки» и поглядывает на нее с ревнивым прищуром.
Не повредит ли пружинка до времени стеклянный шарик
своего «я», беспокоится о ней Теодор. За пирамида, кажется, беспокоиться нет оснований. Он тоже вряд ли знаком с
толстыми томами, но он прикреплен к жизни надежным слоем
банальных истин и общих мест, крепко держащих пирамиды
побольше и потяжелее.
Несмотря на последние провалы, настроение компании
было игривым.
– Ну что, Серега, когда покажет Россия Америке кузькину
мать? – спросил Борис.
Шестеро против одного вознамерились валять дурака,
оценил обстановку шеф «Брамсовой капеллы», но все же
решил не увиливать.
– Ну, а чего они? Ведь обещали не соваться в Ближнее
Зарубежье, а сами... – Серега кивнул неодобрительно в сторону посольства.
– А что вам до американцев? – спросил Борис. – Вы поговорите с Ближним Зарубежьем, объясните им, что Россия
во всех отношениях лучше Америки. Разве это не так?
Серега шутя погрозил Борису пальцем, но того уже не унять.
– Ведь как учил нас великий Булгаков? «... Никогда и ничего
не просите! Сами предложат...» Умолять будет Ближнее Зарубежье, валяться будет в ногах – мол, поставьте ваши ракеты у
нас хоть на каждой крыше, уж больно мы боимся Америки.
– Я поддерживаю Россию, – заявила Аталия, – пусть американцы лучше поставят свои ракеты у нас. Одну можно у нас во дворе.
– Это очень сильная мысль, – сказал Теодор, – «...никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у
тех, кто сильнее вас». А вот продолжение мне не нравится:
«Сами предложат и сами все дадут!» Слабое продолжение,
перечеркивающее начало. Не хочу даденного, не хочу принесенного.
– Вам не понять духа большой страны, – сказал Серега,
не обращая внимания на глубокомыслие Теодора и споря с
Борисом, – ваш подход – утилитарный, вам бы удержаться,
как лодочке в шторм, нами же движут порывы другого пошиба: «Москва – Третий Рим». Масштаб, величие.
– И в чем величие России? – спросил Теодор.
– История, территория, дух, – ответил Серега, очень стараясь, однако, не скатиться к легкоуязвимой монументальности. – В победе над нацизмом, между прочим, – аккуратно
нажал Серега на чувствительный участок. (Вот вам, а говорят – только евреи спекулируют своим Холокостом.)
Головы Серегиных оппонентов согласно кивнули. Теодор
тоже кивнул, но возразил:
– Величие прошлого ведь не означает автоматически величия будущего, как унижения прошлого не позволяют автоматически требовать уважения в настоящем. Для поддержания величия нужно быть одним из столпов мирового порядка.
Нет? – Это финальное «Нет?» Теодора, видимо, навеяно соседством англоязычного посольства и школьной английской
грамматикой, что-то вроде: Isn’t it? Doesn’t it?
На сей раз Серега согласно кивнул.
– Величие, – продолжал разглагольствовать Теодор, – достигается тремя компонентами: идеи, деньги и кровь. Я расположил их в таком порядке не по значимости, а только для ритма речи.
– И что же, у них все это есть? – кивнул Серега в сторону
посольства, к которому сидел лицом, хотя видел он не само
посольство, а стену заведения с милой дребеденью, которую вешают на стены в таких местах: плакаты, с которых
смотрят на вас известные англосаксонские музыканты с усами и без усов, увеличенная статья из американской газеты,
где-нибудь найдется и звездно-полосатый флаг. При этом
его движении-кивке справа моргнули сквозь стекло красноватые закатные лучи. Лишь слегка повернув туда голову,
Серега увидел теряющее яркость море и медно-петушиное
солнце, готовое клюнуть в затылок убегающий день.
– Да, - ответил Теодор, – у них эти компоненты имеются:
идея свободы, деньги, и они, как видим, готовы платить кровью. И платят.
– А у Еврейского Государства есть величие? – спросил
Серега, пытаясь устроить дело так, чтобы шестеро защищались против одного.
Теодор задумался, правда ненадолго.
– Кровь мы проливаем вынужденно, – сказал он. – Деньги?
Пропорционально размерам. Идея? Идея, пожалуй, есть.
– Какая? – спросил Серега. Его тактика удалась.
– Соединение обруча этнической и исторической общности
со свободой. Их образца свободой, – Теодор кивнул в ту же
сторону, куда минутой раньше кивнул Серега. Только он при
этом кивнул не лбом, а макушкой и увидел тускнеющее море не
правым глазом, а левым, перед ним же были по-прежнему никелированный гусак, разливающий пиво, и бармен в компании
оглохших бутылок и подвешенных за ноги казненных бокалов.
– Свобода у каждого своя, иначе это не свобода, – возразил Серега. – И с каких это пор национальная идея ведет к миру? – Серега развивает наступление и выколупывает из Теодоровой казуистики общепринятую простую терминологию (тоже еще придумал: «этническая и историческая общность»). – В имперской идее России, как и в идее Римской
империи, есть ответственность за жизнь большого конгломерата разнообразных племен и народов.
Уже договаривая фразу, Серега понял, что не удержался в
неуязвимой позиции того, кто, как телевизионный интервьюер, только спрашивает, характером и концентрацией вопросов направляя беседу в нужном направлении и притворно
удивляясь возмущению интервьюируемого. «Я ведь только
спрашиваю», – говорит он, округляя глаза.
– Имперская идея – это организующее начало и ответственность «старшего брата»! – Борис тут же и пользуется
тем, что Серега «высунулся». – Со старшим братом во главе
– не получится, – объявил Борис. – Испытано.
– А с ними получится? – Серега снова кивнул в сторону
посольства. День в стекле угасал, море мрачнело.
– Они не старший брат, – ответил Борис.
– А кто? – поинтересовался Серега.
– Мать и старшая сестра, – напомнила Аталия, и все засмеялись.
– Не один черт? – спросил Серега серьезно.
Борис хотел было ответить какой-то банальностью насчет разницы между Восточной Европой и Западной, Южной
Кореей и Северной, между бывшими двумя Германиями, но
передумал.
– А вы попробуйте увидеть в Америке мать. Потом – старшую сестру, – вкрадчиво сказала Аталия, обращаясь к Сереге. – Это разрешит многие ваши психологические проблемы, подавит многие комплексы...
Баронесса засмеялась секундой раньше других. Серега,
давно уже наметивший себе тактику общения с Аталией, теперь мгновенно напялил на лицо маску человека, потерявшего дар речи.
– Содом и Гоморра по-русски, – сказал Теодор, смеясь.
Но Серега был уже не тот инструктор в Африке и электрик
в Димоне, который еще совсем недавно болтал тапочкой,
сидя в салоне Теодора и Баронессы.
- Вот вы цитировали как-то Набокова насчет того, что у
русской истории два аспекта – полицейский и культурный,
– сказал он по-аталиевски вкрадчиво. – То есть что у двуглавого русского орла одна голова русской государственности, а
вторая – русской культуры. Следует ли мне понимать вас так,
что если отсечь ему первую голову, то одноглавый русский
орел будет любезнее еврейскому сердцу?
- Даже под микроскопом не отличишь, какая из голов выполняет какую функцию, – возразил Борис.
- Странные мысли. – Осуждающая интонация Аркадия
была совершенно линейной (y = k . x + a), и Серега, оставшийся с топором в руках и не найдя, куда его деть, рассмеялся.
- А правда, что в КГБ все – антисемиты? – спросила коварная Аталия.
Серега только секунду промедлил с ответом:
- Ради одного праведника не отведешь ли, Господи, длань
свою от града сего?
- Wow! – произнес Борис. – Ну дает Серега!
- Что же, только евреям вечно цитировать Пушкина? –
спросил русский разведчик, картинно потупив глаза.
– А знаешь, Серега, – сказал Борис, – во времена нашего отъезда, ты ведь помнишь, – дух критицизма витал над «шестой
частью суши», но здесь вскоре мы прочли в глазах: «Расскажите нам, кто такие русские, и мы поймем, кто вы». Так что помимо сантиментов к Пушкину у нас имеется вполне прагматичная
заинтересованность в вашем настоящем и будущем. Ваши настоящее и будущее в какой-то степени обнажают нашу наследственность. Между прочим, и без нас и нашего интереса здесь когда-то, после победы над нацизмом, самозабвенно пели переведенные на иврит русские песни. Потом... сам знаешь.
Серега кивнул.
– А насчет противоречия между делом мира и принципом
этнокультурной общности, – не забыл Теодор, – то все дело,
как всегда, в пропорциях.
Компания выпила за Величие и Пропорции и расплатилась с официанткой. Когда все вывалились на набережную
напротив американского посольства, над морем верхняя точка исчезающего солнца выстрелила вдруг ярким одиночным лучом и мгновенно исчезла.
Они спустились к самой воде и молча пошли без цели
вдоль берега по мокрому песку. Баронесса с Аталией сняли туфли. Пока мрачнело и приобретало свинцовый оттенок море, наклоненный к западу, облизанный прибоем песок стал казаться серым. Серее, еще серее и, наконец, отразил
и море, и закат, будто с застывшего олова кто-то пытался
смыть кровь, но не закончил и бросил, оставив где-то розовую пленку, где-то красноватую лужицу. Это длилось долго,
очень долго, почти целый час, в течение которого изменялся
тон красок на горизонте - от кроваво-красного к темно-бурому.
Все это время море противилось попыткам своего описания
тем, что катило без конца волны, оставаясь самым шумным
и живым объектом осеннего вечера, легко перекрывая шуршание автомобилей, текущих по прибрежному бульвару. Оно
захватило большую часть видимого глазу пространства, не
проявляя интереса к берегу, к гостиницам и ресторанчикам,
обзаводящимся в это время суток веселенькими огнями.
В ниспадающей темноте еще последней, слабой, клубящейся бурой дымкой на краю моря напоминал о себе закат,
но уже податливый влажный песок отражал только электрические огни веселого берега. Еще немного, и море в беззвездную ночь станет невидимой шелестящей бесконечностью. По всегдашней своей привычке оно отражает только
самое себя. И если море сейчас темно, то отражение его и
вовсе – чернота.
Посреди недели заглянул к Теодору с Баронессой Борис
– взять замеченный им в книжном шкафу старый, советских
времен, сборник задач по математике, потренировать через
Интернет своего племянника в Миннеаполисе.
Когда они уже пили кофе, зазвонил телефон. Сколько знаем семей, во всех трубку берут женщины.
– Привет, Сережа, – ответила Баронесса после того, как
услышала, судя по выражению ее лица, что-то вполне приятное. Неудивительно. Куртуазность и хорошие манеры – фирменный знак КГБ. Еще некоторое время она внимательно слушала, а затем сказала: – Хорошо, к нам как раз сейчас
зашел Борис. С остальными разберемся по телефону.
Последовало телефонное прощание с улыбкой хоть и невидимой абоненту, но вполне достоверно проскальзывающей по телефонным проводам к собеседнику.
– Похоже, Сережа начал скучать по Димоне, – сказала
Баронесса, – он предлагает показать нам «свою Димону» в
один из выходных.
– Отлично, – сразу согласился Борис. Теодор тоже не был
тяжел на подъем. Он тут же позвонил Виктору. Тот, не кладя
трубку, получил добро Аталии, а Борис тем временем по сотовому телефону звонил Аркадию. Этот разговор затянулся.
– Он спрашивает, что брать с собой, – прокомментировал
Борис. И тут же в трубку: – Ну, что ты ей-богу, как барышня!
Возьми «шестерку» пива и пару запасных гигиенических прокладок.
Борис перенес трубку от правого уха к левому, потом протянул ее Теодору:
– Поговори с ним, он спрашивает, что за прокладки. Мое
терпение иссякло.
– Аркадий, не нужно прокладок, это шутка. Захвати две
шестерки пива, остальное мы организуем, – Теодор заканчивает разговор с Аркадием и звонит Сереге. В эту пятницу
– едем в Димону.
Ехали в двух машинах: в одной – Виктор с Аталией и Аркадий с Борисом, в другой – Серега вольготно развалился на
заднем сиденье за спинами Теодора и Баронессы. В обоих
автомобилях молчали поначалу, слушая радио.
По выезде из Гуш-Дана пространство раздвинулось несколько, и деревенские виды стали позировать пассажирам, лаская зрение широкими (в масштабах Еврейского
Государства) полями и холмами (горами по-местному) на
не очень дальнем горизонте. Где-то поля были зелеными,
где-то хлопок выбивался из коробочек, где-то была просто
голая земля, причем с одной стороны дороги совершенно черная, а с другой – совершенно рыжая, одна из многих деталей, делающих эту страну похожей на фантазию
художника-модерниста. И хоть был у полей, холмов и горизонта вид как будто фабрично-клумбовый, а все же возбуждаемое пейзажем чувство было просторное, широкое,
и столбик настроения пассажиров-экскурсантов все полз и
полз вверх. Теодор вел автомобиль, шедший первым, и во
второй машине вскоре соскучились по возможности побалагурить с Серегой, чей затылок перечерчивался частыми
линиями обогревателя заднего стекла.
– Есенин, – раздался после звонка голос Бориса в сотовом
телефоне Сереги, – как тебе виды вокруг? Чем отличается, на
твой просвещенный вкус, еврейский шелк от русского ситчика?
– Не знаю, что прикрыть этим шелком, – отвечал Серега,
– прикроешься спереди – покажешь неуважение к тем, кто
сзади, закроешь зад – спереди конфуз.
– Великодержавный шовинист с сексуальными комплексами! – прокомментировал Борис.
– Серега! Не стесняйся, ты в Еврейском Государстве! Думай не об одежде, думай о походке! – встревает в беседу
Аталия. – Походка должна быть раскованной и свободной,
шелком лучше прикрой макушку от солнца.
– Серега! Пива хочешь? – прозвучал немного издалека голос ведшего машину Аркадия.
Вскоре отчетливость полей стала сменяться какими-то не
очень поддающимися пониманию городских жителей хозяйствами, а затем и вовсе пустыней. Вот объехали уже стороной Беэр-Шеву, и чем ближе к Димоне, тем больше гроздьев
бедуинского жилья стали обсыпать желтовато-серые холмы.
Серега заерзал на заднем сиденье.
– Однажды попросили меня одного «француза» из Парижа, навещавшего родственников в Димоне, подбросить в
Тель-Авив. Тот, глядя на эти железные хибарки, все головой
качал: «До чего вы их довели!»
– И что ты ему ответил? – поинтересовалась Баронесса.
– Ну, к такой фигне я еще в Африке привык. Сказал, что
его слова выдают белого колонизатора и, возможно, расиста
в душе. Все бы ему навязывать свои понятия о жизни всем
вокруг. Люди всегда приходят только к тому, чего сами хотят.
Вот пытались в России усадить евреев на землю в херсонских степях – не вышло. А сами захотели осесть, вот скоро пустыня кончится – увидишь.
– И?
– Ближе к Кирьят-Гату пошли поля, деревни. Смотрит,
молчит. Вы же сами только что видели, – добавил Серега, –
красиво ведь, правда?
Серега поднял голову и увидел насмешливо-ласковые
глаза Баронессы, сидевшей к нему вполоборота, а в зеркале
заднего вида улыбался Теодор. Серега рассмеялся.
Но вот и Димона. И оказалось, что в Димоне имеются:
1. Запечатленная в камне речевка на клумбе: «Привет, я – Димона!»
2. Все, что нужно для жизни: улица имени
Голды Меир и милые клумбы на перекрестках.
3. Городской центр, в нем:
| – Городской сумасшедший со стеснительными ужимками. | |
| – Девушки, курящие на ходу сигареты (не трубки, не «косяки», не сигары, не папиросы). | |
| – Молодой бедуин с усами и мешками, в которых на продажу (методом маркетинга, напоминающего приступ, осаду и войну на истощение, примененные одновременно и с большой интенсивностью) имеются и лезвия для бритв, и станки к ним, и даже одна электрическая бритва, и батареек без счету (слабонервный Теодор купил, сдавшись на уговоры, лезвия, которыми, как оказалось позже, можно только кожу соскоблить с лица). | |
| – Торговый центр с крытой галереей (любят почему-то в маленьких городах устраивать крытые галереи), а в галерее и вокруг нее – магазины, какие только душа пожелает, например магазины одежды. А в магазинах одежды – продавщицы. У одной такой заряд духов, что им можно было бы облагородить воздух всей Димоны с пригородными холмами, если бы Димона и холмы в этом хоть немного нуждались, у другой – такая короткая юбка, какую в Тель-Авиве даже кукла-манекен в витрине не рискнет надеть. Есть ювелирный магазин, в котором и серебряный Иерусалим просто, и серебряный Иерусалим в серебряной руке, и золотые слоны с черепахами, дамские сумочки с королевской символикой. Борис обратил внимание на два премилых яйца на манер Фаберже по 275 шекелей каждое. | |
| – Есть и рынок, а в нем не только фрукты и овощи - от киви и сладкого кактуса до самой обыкновенной мокови, но даже можно начерпать из мешка грецких орехов пластмассовым совком, до боли похожим на старшего брата из нашего детства. Только тот, советский, был большой, алюминиевый. Им черпали муку или сахар из холщовых мешков подпоясанные ремешками суровые продавщицы в белых халатах. | |
| – И брюки можно сшить на заказ. | |
| – И постричься в парикмахерской с белыми креслами. | |
| – И семейный праздник, обряд обрезания, радостно поет многими голосами в зале торжеств, и туалет открыт для всех в другом зале торжеств, хоть там сейчас ничего не торжествуют. | |
| – И не счесть фонтанов в Димоне, и не все они – просто труба без заглушки в кафельном бассейне, а если и труба без заглушки, то в одном фонтане она смотрит прямо, а в другом – под каким-нибудь особым углом. | |
| – И есть русские магазинчики. Немного в стороне, немного в подворотне. Но это ничего. Так начинают. Спросили прохожего, нет ли русского книжного магазина в Димоне. Оказалось – и это есть. Прохожий, указав компании, где магазин, добавил, что русский книжный магазин в БеэрШеве, конечно, побогаче димонского. Зашли, Теодор купил на память о Димоне томик Гоголя в мягкой oбложке. |