ЗАСТОЛЬЕ ТЕНЕЙ

   Распорядитель Столов разглядывает Блинду из-под кустистых бровей. Отсутствие в ней женской податливости озадачивает его. Он не баловал женщин, обделяя их при рождении такими важными для них ценностями, как искусство попадать в центр внимания, гармония телесных пропорций или умение наслаждаться поздней вдовьей свободой. Упрямство, проявляемое самцами, чей вкус к атаке и сопротивлению – основа их благополучного существования, привычны и понятны ему. Но к не зависящей от него флуктуации человеческой природы, проявившейся в этой загадочной дамочке (человеческой самочке), он испытывает любопытство. Его интересует этот случай. Им движет любопытство, Распорядитель Столов имеет возможность видеть все (Жизнь «Там» и Пирующих «Здесь») с высоты верхнего этажа Застолья, где располагаются его кабинет и спальня. Он «пролистал дело» троих земных мужей Блинды (между вторым и третьим она завела привычку выходить на вечерние прогулки в сопровождении двух, конечно, не имевших доступа внутрь дома амстафов в собачьих бронежилетах и с дистанционно отстегиваемыми намордниками).
   Бывшие земные мужья, соблазненные ее внешним блеском, в своем ослеплении и помутнении разума принимали ее умение неожиданно отстраняться, как бы отделяя себя от них чертой, не позволяющей входить во внутреннее пространство ее личности, за ординарную женскую бодливость, которая в их глазах не является таким уж недостатком и тем более такой уж редкостью. Проходило некоторое время, прежде чем они в запоздалом раскаянии обнаруживали свою ошибку, наталкиваясь на ее неожиданное сопротивление именно там, где они рассчитывали на свое законное, по их представлениям, лидерство.
   С первым мужем она развелась, когда он подвел итог их недолгого брака, сказав, что ее любовь к нему не была любовью. «Так... немного девичьего самолюбия на дне флакона с матовой притертой стеклянной пробкой и золотистым бантиком на тонкой шейке», – длинно и продуманно оскорбил он ее.
   Второго мужа (после которого она гуляла с собаками) она оставила, дав себе три недели на размышления после его заявления: он устал от ее любимого трюка, когда она неожиданно тормозит у него перед носом, чтобы он гарантированно разбил лоб о ее понимание жизни и ее установки. На прощание он сумел уязвить ее еще раз, сказав, будто между прочим, будто о чем-то, только что прояснившемся для него: ее заблуждение относительно исключительности своего интеллекта проистекает от того, что характер ее ума действительно не свойствен женщинам и (по его мнению) им не очень подходит.
   Третий муж, к приближающемуся концу их брака уже сдавший все свои позиции, был близок к отчаянию, когда она стала оспаривать его суждения о футболе.
   Право на расчистку главного русла, по которому движется жизнь, по представлениям мужей Блинды, было их законным мужским правом, их оружием, их сверкающим стальным мечом, один вид которого заставляет женщину чувствовать любовь. И вот они поднимают перед собой этот стальной, отточенный символ власти с усыпанной бриллиантами рукоятью, сами испытывая восторг и готовые увидеть в ее глазах блеск веры и потрясения, но вместо этого она извлекает из своей дамской сумочки что-то тоже сверкающее и опасное, более яркое и холодное, чем их банальный меч, что-то похожее на стоматологические щипцы, от вида которых им тут же становится дурно, и, до этого прочные, как бетонные опоры мостов, их ноги деревенеют и готовы вот-вот обратиться в труху. Ее испуганным мужьям приходилось скорее разыгрывать, чем испытывать на самом деле, отчаяние и ревность, когда она вручала уведомление об очередной отставке. Никто из них даже не взвешивал возможности сделать этот шаг первым.
   Наметанным взглядом с высоты своего опыта Блинда оценивает этих троих, волею случая и Распорядителя Столов доставшихся ей в спутники здесь, в Застолье: Бруталюка, господина Гликсмана и самого Распорядителя Столов (исключаются из рассмотрения неэстетичный Мясо и ангелы – крылатая белоснежная прислуга Застолья). Она производит сравнительную оценку, конечно лишенную смысла здесь, но не лишенную (чего?)... не лишенную слабенького упоения, похожего на стакан газированной воды с жидковатым сиропом.
   Бруталюк стал бы скучен очень быстро, он замучил бы ее своими претензиями к мужчинам еще раньше, чем заметил бы, что и она находится по отношению к нему на той же (точнее, на соседней) высоте, где устроились и смотрят на него сверху вниз быстренький-щупленький и маленькийтолстенький. Да еще этот темно-серый пиджак из тонкой ткани с отвратительным клапаном на нагрудном кармане. Природная монументальность Бруталюка, очевидно, испорчена долгой и несчастливой супружеской жизнью и дешевыми романчиками на стороне с женщинами, которые, если связать их вместе тонкой ниточкой, будут величиной и увядшими метелками напоминать перележавший на прилавке супермаркета пучок петрушки.
   Господин Гликсман с его мелодраматической преданностью умершей жене, которая, видимо, была из тех удобных женщин, которые никогда не подталкивают своих мужей к импотенции, наверняка оказался бы легкой добычей, но с самого начала он, пожалуй, запутается в комплексе вины, станет мучиться, канючить, и тогда она отщелкнет его от себя, как надоедливого (кого?)... Бог с ним, она не станет додумывать этого сравнения. Однажды, когда он спросил ее о двух (трех?) ее бывших мужьях, знает ли она, что с ними, Блинда удивилась тому, что сама она так редко озадачивалась этим вопросом. Она ничего не ответила и, глянув на него неопределенно, поддела на вилку веточку укропа, а когда та надежно раскорячилась между пластмассовыми зубцами (в Застолье не приняты металлические предметы), проколола еще мини-кустик цветной капусты. Господин Гликсман явно тянется к Блинде и в то же время чрезвычайно опаслив. Его восхищает эта сильная женщина, он несколько робеет перед ее интеллектом, но он совсем не уверен, что природа Застолья (как и природа Жизни) позволяет приближаться и попадать в поле тяготения таких женщин, без того чтобы врезаться и разбиться о них, причинив и себе и им немалый ущерб. Ведь он мнит себя как минимум очень крупным метеоритом, которому суждено самостоятельное движение во Вселенной. Он непрост, считала его жена, он похож на чемодан с двойным дном, которое он не использует, ведь в этот чемодан всегда укладывались вместе его глаженые рубашки с рукавами, скрещенными на спине по неизменной моде всех сложенных рубашек, ее лифчики чашечка в чашечку и т. д. Подчеркивая свой суверенитет, он делится с Блиндой смешными, на его взгляд, земными воспоминаниями о слышанном им по радио во время утренней дороги на работу интервью с одним немолодым женатым мужчиной, который вдохновенно рассказывал о том, как он вместе с женой борется против дискриминации женщин. Этот мужчина (не выдумал ли его господин Гликсман? – подозревает Блинда) особенно зажегся, когда речь зашла об очередях в общественные женские туалеты. Этот мужчина был озабочен и серьезен, сказал господин Гликсман, смеясь. Нервно смеясь, показалось Блинде.
   Не отвечая, она окинула его взглядом от небольшого брюшка до высокого лба и, кажется, без труда обогнула взглядом его голову, отметив со стороны затылка тоже небольшую, но явную лысину. Господин Гликсман несколько съежился под этим взглядом.
   - А кстати, – нашелся он, – куда, интересно, девается вся эта прорва пищи и питья, которую мы здесь поглощаем? Как здорово, что мы избавлены теперь от связанных с питанием унизительных процедур. И проблема женского равноправия, по крайней мере в этом ее аспекте, решена раз и навсегда.
   Господин Гликсман засмеялся, а Блинда пожала плечами и опять ничего не ответила, вернувшись к своим мыслям. Взгляд Мяса она постоянно ловит на себе, и это очень забавно. Прямолинейная праведность Мяса вызывает в ней озноб. Озноб, вихрясь в желудке, на некоторое время лишает ее аппетита, она откладывает в сторону нож и вилку и сосредотачивается на рисунке лестничных перил, поднимающихся с поворотом к запретному для Пирующих этажу Распорядителя Столов.
   Она, пожалуй, довольна доставшимся ей столом, где не сложилась, как это часто бывает, группка, которая задает свои правила и нормы и первым делом начинает довольно болезненно наказывать за отступление от установленных этой группкой железных правил, например:
   А. Не затевать разговоров, раздевающих до неприличной наготы обсуждаемый предмет.
   Б. Не оспаривать мнений членов группы, какими бы глупыми и примитивными они ни представлялись Блинде. Ей полагалось бы в таком случае, ласково глядя в глаза дураку или дуре, всем своим видом сообщить ему (ей), что высказываемое ею, Блиндой, отличное от других мнение не столь важно, как важна ей дружба этого дурака или дуры.
   Ей никогда не удавался этот «политес», и расплата не заставляла себя долго ждать. Например, «Там» будто из воздуха, возникал обычай разом замолкать, когда она, Блинда, скажет что-нибудь, а потом возвращаться к своему убогому щебетанию, будто она и не раскрывала рта. Или делать вид, будто сказанное ею вовсе не относится к разговору.
   Она была рада, что не попала, например, к столу начала девятнадцатого века в салоне некой фрейлины, реконструированному по великому художественному произведению второй половины того же века (Блинда и не могла туда попасть), где титулованные особы обменивались репликами, такими же искусственно сшитыми, как и их нелепые в своей сложности одежды, и были озабочены тем, чтобы никакая фраза из плоти и крови не затесалась в изящный рисунок их речей, подобных легкому звону приходящих в столкновение бокалов.
   Сумеет ли она совладать с Распорядителем Столов? Стар как мир, ничего не поделаешь, хотя его седые кустистые брови и будто окаменевшие морщины имеют свою прелесть. Черт бы побрал этот его вечный кашель! Но все же в нем есть новизна суровости и власти, новизна, которая даже у самых суровых и властных земных мужчин только маскирует глубинный страх перед женщиной и смертью.

   Мысли дамы без бровей и с быстрым ртом не претендуют на подобный полет, но они тоже обращены к Распорядителю Столов. Зачем он выщипал ей брови еще до рождения, так что принявшие ее в крови и слизи акушерки и стоявший невдалеке врач даже не сказали своей обычной сладкой чепухи, которую говорят в ободрение измученным и осатаневшим от боли матерям, а только смотрели зачарованно на ее быстрый ротик, из которого вместо привычного терпимого плача вырывался прерывистый визг? Если бы еще ее взвизгивания были уравновешены упрямым отросточком и двумя миниатюрными яичками в натянутом крошечном мешочке, это могло бы вызвать умиление. Но два рта, один - подвижный поперечный, кричащий, другой - продольный, молчащий и пока (а как в будущем?) бесполезный, производили гнетущее впечатление. Это гнетущее впечатление она как горб пронесла на своих плечах через всю жизнь. За что? Зачем она пыталась недавно приноровиться к кулинарным вкусам этого Гликсмана? Не предвидела оскорбительного результата? Или в очередной раз, как всегда делала в жизни, ринулась вперед в расчете на бессмыслицу мужского своеволия с удачным для нее раскладом? Предложить Бруталюку нарезать вместо него салат? Что она теряет? Энергия в ней сильнее расчета, а к поражениям ей не привыкать.

   День начался с того, что у дамы без бровей и с быстрым ртом заболели уши. Когда-то во второй трети своей жизни она долго плавала и ныряла в холодном море. С тех пор у нее нередко случалось воспаление ушей. Она с энтузиазмом приняла рецепт Бруталюка лечиться смесью измельченных помидоров и чеснока с добавлением водки (наружная растирка и пару глотков). Она просила не шуметь в те часы, когда у нее болят уши, так как любой шум был чреват для нее дополнительными страданиями. За столом царило молчание. Только на лице эгоистичного господина Гликсмана отражалось недовольство отсутствием помидоров в салатах и запахом чеснока, исходящего из быстрого рта. Быстрого в другие дни, но не в этот, когда его обладательница принималась стонать.
   Но именно в этот день, ближе к обеду, разразился новый бунт. Посреди тишины за столом девочка неожиданно тихо и твердо заявила, что она требует предоставить ей встречу с братом. Именно встречу, а не эти дурацкие экскурсии. Никто не готов был объяснить ей, что исчезнувшие из-за столов не сидят за другими столами. Неожиданно ее упрямство зажгло остальных, они начали стучать тарелками о стол, вызывая Распорядителя Столов, а когда он перегнулся через перила лестницы, они, подняв головы, наперебой стали требовать удовлетворения требований девочки.
   - В конце концов, они ведь всего лишь фильмовые персонажи, почему бы нет? – спрашивает его господин Гликсман, употребляя кривое слово «фильмовые».
   - Она имеет право! – выкрикнула дама без бровей и с быстрым ртом.
   - Имеет! – сказал Бруталюк, решительно вскинул массивную кудрявую голову и побагровел.
   Мать молча смотрела на Распорядителя столов.
   - Я не вижу причины, по которой следует отказывать девочке в праве видеться с братом, – вежливо сказала Блинда и мягко улыбнулась Распорядителю Столов, отчего у него дернулись плечи.
   Седая дама сказала:
   - Вы не имеете права отказать ей в этом. Мясо замычал, потому что воронка соскользнула, и горячий суп лился не туда. Небрежность была исправлена, воронка вернулась на место, пролитый суп седая дама промокнула салфеткой.
   Первой подняла со стола свою тарелку девочка. Она никак не могла решить, куда девать лежащую на ней еду. Ее мать подошла к ней и вывернула содержимое в таз с Мясом, несмотря на протест седой дамы. Девочка поставила тарелку на стол, но перевернула ее кверху дном. То же сделала следом ее мать. Они, в сущности, никогда не жили, подумал господин Гликсман, но тоже встал одновременно с Бруталюком, и оба они направились к тазу. Бруталюк был горд собою, господин Гликсман все еще задумчив. Дама без бровей и с быстрым ртом заплакала и повторила действия остальных. Последней была Блинда. Ей не хотелось сбрасывать остатки еды в таз с Мясом. Все смотрели на нее, пока она доедала блинчик с творогом. Наконец и она перевернула тарелку. Все поднялись и стояли молча. В Застолье было бы глупо петь «Марсельезу» или что-нибудь еще более гордое и вызывающее. И, тем не менее, Джеймс Бруталюк хриплым от курения басом запел именно «Марсельезу»:

   Он поет не на английском, хотя именно этот язык привит всем Пирующим. Он, а не мертворожденный эсперанто является средством коммуникации в Застолье Теней. Но вот дама без бровей и с быстрым ртом, оказывается, в земной жизни была учительницей французского, и она подпевает на языке оригинала:

   Это ее звездный час, ее глаза блестят. Остальные слов не знают, да и Бруталюк – только первые пару строк, и вот уже дама без бровей и с быстрым ртом высоким и резким голосом выводит рефрен:

   Все остальные, не знающие слов, помогают ей, как могут: в основном – стучат ладонями по столу, Бруталюк еще гудит в нос. Обиженный, смешанный с объедками, Мясо – мычит. Седая женщина покачивает головой в такт. Господин Гликсман машет кулаком. Блинда постукивает по столу кончиками крашеных ногтей. Истинные виновники происходящего, бледные людские тени – мать и девочка, молчат, лишь догадываясь, какие ассоциации стоят за этим всеобщим возбуждением.
   Когда пение заканчивается, Бруталюк садится первым, за ним все остальные. Они начинают опасаться последствий. Ведь и тогда, когда «Марсельеза», эта волшебная музыка человеческой свободы, зазвучала впервые, думает господин Гликсман, все шло отнюдь не гладко – с кровью, с дурацкими военными походами. Не так уж и глупы, пожалуй, принципы Застолья с этими обильными столами и пустыми беседами.
   Господин Гликсман довольно отчетливо представляет себе, как на следующий день четыре ангела, стараясь не испачкать белых крыльев, будут держать их (крылья) за спиной сомкнутыми плотно, как сжимают ноги женщины, сидящие на скамейке в парке, и приводить в порядок стол аннигилированных мертвых.
   - Как нам не стыдно? – говорит неожиданно тихим голосом дама без бровей и с быстрым ртом. – Мало ему надрывают душу людские страдания «Там», еще и мы здесь уже после смерти прибавляем ему хлопот! Ни облачка не завалялось в хорошо освещенном небе, которое и отсюда – тоже небо. В него-то и смотрит сейчас господин Гликсман. Действительно, думает он, ведь многое ЕМУ и впрямь удалось. В самом деле, нужно быть к нему справедливей. Господин Гликсман обводит взглядом бывших людей. Они понимают намек, заключенный в этом взгляде, и теперь окончательно замолкают.
   Ни в этот, ни на следующий день ничего не произошло. Наутро, словно в упрек за вчерашнее буйство, они, не участвуя в приготовлении, получили на завтрак пять сортов сыра, яичницу, тоненькие, свернувшиеся в стружку поджаренные ломтики мяса и салат из фруктов, где в яблочно-ананасовом соку плавали зеленые и черные виноградины, небольшие айсберги нарезанных с кожицей яблок, доли грейпфрута и немного ананасных кубиков. Оптимизм утра взял свое, и они принялись за еду.

   Седая дама дезинфицирует воронку, поливая ее кипящей водой из чайника перед очередным кормлением Мяса. Затем протирает ее ваткой, смоченной в спирте. Она не красит волос, одета просто, но аккуратно и чисто. Предпринимая действия и высказывая мысли, выводящие из себя обычных людей, нужно следить, чтобы все остальное было безукоризненно нормально и не давало ни единой зацепки для придирок.
   Змея и бритва. Кто побеждает страх перед ними, тот поднимается на другой уровень сознания. Полюбивший змею и бритву – уже не человек из плоти и крови, но нечто большее, в нем дух победил тело и его прихоти. Дух возносится над людьми, полный снисхождения к ним. К этой Блинде с ее эффектной внешностью, интеллектом и искусством обращать самцов человека в зеркала, в которых она может любоваться собой. К этому господину Гликсману, чья чувствительная проницательность направлена преимущественно внутрь самого себя. К этой даме без бровей и быстрым ртом, носящейся на метле своей плотской энергии. К этому быку в человеческом обличье – Бруталюку, озабоченному бесконечными попытками вырвать свое застрявшее эго из хлюпающей грязи чужой снисходительности. К этой парочке, матери с дочерью, голливудскому фрейдизму для широкой публики.
   Седая дама, не позволяющая себе ни одного взгляда, ни одного жеста, ни одного выражения лица за рамками бесконечного терпения, кладет стерильную воронку на коричневое небьющееся блюдце, берет в руки расческу и причесывает ею короткие волосы Мяса, который замирает от удовольствия, затем щеточкой приводит в порядок его прекрасные усы над единственной (верхней), оставшейся после взрыва губой.

   Мясо. Уцелевшей правой рукой он мог бы причесываться и сам, но в этом случае ему потребовалось бы зеркало, которого ему не дают. Заменой зеркала служит ему взгляд Блинды, которая с детства не привыкла утаивать чувства. Зачем, в самом деле, учиться утаивать чувства единственному ребенку, в котором не чают души мягкосердечный отец и энергичная мать? Однажды ей показалось, что Мясо подмигнул ей и весь залился краской, зарделся, когда она посмотрела на него в ответ длинным взглядом. Когда же она еще и засмеялась обманчиво-колокольчиковым смехом, Мясо даже закрыл глаза от смущения и удовольствия, и лицо его (то, что от этого лица осталось) зарделось по-юношески. Пока седая дама, положив руки на его плечи и делая вид, что не владеет языком взглядов, на котором Мясо обменивается сообщениями с Блиндой, задумавшись, смотрит в сад, где легкий ветерок колышет ветви яблонь, господин Гликсман наблюдает за седой дамой, пытаясь втиснуть ее в свою классификацию бывших людей или, может быть даже, открыть новый подраздел.
   Мясо рад, что за этим столом не сидят убитые его взрывом. Никто из них не погиб в тот же день. Четверо детей свиньи и обезьяны умирали в течение недели, а пятый скончался через три месяца. Об этом он узнал из мягкого внушения, сделанного ему седой женщиной, трижды в день кормящей его через воронку. В свою очередь она добилась этих сведений непосредственно у Распорядителя Столов во время одной из личных аудиенций с ним. Когда она волнуется или задумывается (Мясо опознает это по легкой напряженности ее пальцев), она запросто может вставить воронку в дыхательное горло, и он в таком случае заранее отрезвляет ее коротким мычанием. Его мать и отец, которых он свято почитает, для него скорее символы отцовства и материнства. Интересно, горды ли они им? Втайне? На людях? Сам Распорядитель Столов, считает Мясо, определил его судьбу именно такой, какова она есть. Правота Распорядителя Столов – это и правота Мяса, это и гарантия, и оплот, и смысл его короткой земной жизни, его подвига. Взгляд уцелевших, но вечно слезящихся после взрыва глаз приобретает выражение гордости, когда он думает о том, что из всех восседающих за этим столом он один никогда не лежал на устраиваемых людьми для прощания подиумах, словно разбившаяся об оконное стекло птица на роскошном ложе из палых листьев – торжественно и нелепо. Его останки быстро убрали враги в резиновых перчатках. И из всех Пирующих за этим столом он один точно помнит миг своей смерти, потому что он выбрал его сам с благословения Распорядителя Столов. Распорядитель Столов дал ему в спутницы по Застолью эту седую женщину. Он не знает, девственница ли она, но она никогда не упоминала о муже или детях.

   Мысли о Распорядителе Столов не оставляют Блинду. Сколько бы ни намекал или прямо ни говорил ей Гликсман об изъянах Творения, все же это он, отвечает господину Гликсману Блинда, он, Распорядитель Столов, установил Столы и Стулья, воздвиг лестницу, ведущую в его кабинет, снабдил ее перилами и мраморными ступенями, расчислил распорядок приема пищи, составляет графики экскурсий к другим столам.
   Блинда равнодушна к слепой вере Мяса. О женщине без бровей и с быстрым ртом она думает, что та просто ринется, случись такая возможность, за Мессией, который наконец вознесет ее над ее неудачами.
   О седой женщине Гликсман нашептал Блинде, что ее подвиг кормления Мяса имеет религиозное основание. Седые дамы, утверждает он, делятся на тех, кто следит за прической, и тех, кто не следит за ней, но в искренности нельзя отказать ни тем, ни другим. Разочаровавшись или утеряв традиционную веру, седые женщины основывают свою церковь, Церковь Седых Женщин. Они из тех, кто приносит гильотину на площадь, они и из казненных на ней, они из отрицающих право на Хиросиму и Нагасаки и из тех, кто защитит беспомощных аутистов на Нижнем Востоке. Доктор разнообразных классификаций, господин Гликсман пока сомневается, к какой разновидности Церкви Седой Женщины принадлежит их застольная седая дама – к жизнелюбивой, ограничивающейся проповедью и наставлением сытых, или к суровой, не знающей компромиссов. Ввязывалась ли седая женщина в опасные споры с энергичными молодыми людьми? Судя по отсутствию на ней косметических швов – скорее всего, нет.
   Видимо, обе церкви господин Гликсман не жалует, продолжая земное брюзжание по адресу живого человечества.
   - Да, – говорит он глубокомысленно, – нужно прожить достаточно длинную жизнь, включающую революционную молодость, чтобы понять, что известные каждому дураку банальные истины действительно являются истинами.
   - Ваши упреки беспочвенны, посмотрите, как нежно гладит она его волосы, – возражает Блинда, указывая еле заметно на седую женщину и млеющую одногубую улыбку Мяса.
   - Не верю! – сердито и обиженно ответил господин Гликсман. – Не верю, и – все!
   Блинда только рассмеялась в ответ. Мать с дочерью в вопросах религиозного самосознания не в счет, рассуждает она, – слишком заняты друг другом. Бруталюк – собой, добавляет она.
   Блинда подозревает, что интерес Гликсмана (когда и почему она перестала называть его господином?) к ее увлечению Распорядителем Столов продиктован абстрактной ревностью. Ведь этот прилипчивый одиночка, так любящий свою умершую жену, как любой человеческий самец не терпит соперничества, пусть даже с Распорядителем Столов.
   Этот мотив Блинда прослеживает и в его рассуждениях о кинематографе, который, по словам Гликсмана, свою фальшь унаследовал от литературы, от двух ее важнейших постулатов, первый из которых гласит, что герои могут говорить и делать все, что им угодно, но Автор должен быть гуманен до кончиков ногтей. Второй постулат утверждает, что произведение обязано создать у читающего представление, будто Автора никогда не существовало.
   - Но Автор всегда существует, – говорит господин Гликсман,
   – и он обычно зол и ревнив. Нас не обманет он в своих созданиях ни изысканной формой, ни натужным милосердием, мы узрим рябь затейливого лицемерия в разливах его мыслей.
   - В кинематографе, – продолжал господин Гликсман, – есть третья фальшь. Его Автор размыт. Это и режиссер, и сценарист, и актеры. Кроме того, кинематографическая культура, являясь деградацией культуры литературной, воспитывает огорчительное сочетание смышлености с неразвитостью. Я, говоря о литературе, разумеется, не имею в виду ту, предназначение которой – вытаскивать уставшего человека из вечерней дремы.
   Тут господина Гликсмана постигает небольшая неловкость – легчайшая отрыжка, которую он успевает прикрыть как ладонью, так и холодностью, которую он на себя напускает. Он определяет источник происшествия – это с хрустящими перышками слоеного теста нижневосточный бурекас с молотой мясной начинкой. Господин Гликсман бросает недовольный взгляд на блюдо, на которое всего полчаса назад он смотрел с голодным вожделением. Выдержав недолгую паузу, он продолжает, но уже мягче и лиричнее:
   - В кинематографе я больше всего с детства любил момент, когда в кинозале после фильма еще бегут по экрану последние титры, но раскрываются двери прямо на улицу, все только что увиденное становится миражем перед открывающимся светом и простором, которые тем более очаровывают и привлекают, что к ним еще нужно дотоптаться, стараясь не ткнуться в чью-то спину и надеясь, что никто не навалится на твою собственную. Словно после похорон выходишь из ворот кладбища к автомобилям, к шуршанию шин по асфальту.
   За столько лет пребывания здесь он мог бы и не забывать, где находится, едва сдерживая себя, чтобы не послать господина Гликсмана к черту, думает Блинда. Она не успевает отреагировать, потому что господин Гликсман, кажется, спохватился, хотя и не подал виду.
   - В уходе из театрального зала нет того волшебства, – заходит он на новый словесный вираж, по поводу которого у Блинды нет уверенности, что он будет удачнее предыдущего, – театральные залы не соединяются напрямую с улицей, их покидают еще медленнее. Глядят на опущенный занавес, будто оттуда может появиться неподготовленный Мессия, вышедший выяснить, с какими надеждами связывают его следующее появление. Пардон, пришествие, – поправился господин Гликсман, покривившись.
   - Кстати, – добавил он, – со своей женой меня впервые столкнуло кино. Да. В фойе кинотеатра она искала, кто бы одолжил ей двухгрошовую монетку, чтобы позвонить домой по телефону-автомату.
   Блинда не смотрит в сторону господина Гликсмана, когда он купает свои розовые воспоминания о жене в детской ванночке с белопенными декоративными сердечками, качающимися на воде по перимеру ванной. Эти сердечки он производит следующим образом, представляет себе она: сначала выпускает вдоль борта на поверхность теплой воды (температура которой испытана им погружением локтя) несколько пенных легких шаров. Затем пальцем проходит сквозь них. И там, где палец врезается в пенный шар, образуется верхняя впадина сердечка, а там, где палец расстается с пенным айсбергом, вытягивается на воде нижнее острие искусственного белого сердца.
   - Объясните мне, – спросил он после паузы с возобновленной горячностью, – зачем нужно было Распорядителю Столов удалять мальчика? Что с ним сейчас?
   Неудачное соперничество с Распорядителем Столов толкает господина Гликсмана к попыткам своеобразного, глупого по своей сути, реванша – не будучи в силах противостоять Распорядителю Столов, он набрасывается на его мнимое отражение в женских душах. Он утверждает, что в самой умной и сложной женщине притаилась ее внутренняя дурочка, которая с восторгом глотает рассказы о Дон Жуане, в котором, безусловно, имеется нечто от Распорядителя Столов, целомудренная женская любовь к которому так эротична.
   - Природа увлечения Дон Жуаном кроется в широте женской души, способной вместить в себя многое и многих, не исключая и Распорядителя Столов, – возражает ему Блинда, не скрывая дразнящей насмешки.
   Господин Гликсман передергивает плечами.
   - Другой излюбленный сюжет внутренней дурочки, – заходит он с другой стороны, не желая сдаваться, – это повесть о несчастном влюбленном, всюду плетущемся за своей порочной возлюбленной...
   Он прерывается потому, что Блинда не слушает его. Она смотрит на спускающегося с лестницы Распорядителя Столов.
   - Не кажется ли вам, – обращается к нему Блинда, – что нашему господину Гликсману очень подошла бы здоровая спортивная женщина в раннем репродукционном периоде. Я просто вижу ее. Вот она передо мной на беговом тренажере. У нее сильные ноги и волосы собраны в милый хвостик и открывают чистую линию шеи. Ее маленькая грудь делает два колебания на один спортивный шаг. Она небольшого роста и весит немного, но стоит ей перейти на плавный бег, и в такт ему начинает стучать эта лента, которая движется под ней и подвывает, как две противные флейты... передача? трансмиссия? как это называется? Стоило бы только господину Гликсману приобнять ее за талию, как у нее тут же произошла бы задержка месячных. Она родила бы ему ребенка, словно выстрелила бы. Только успей разорвать пуповину, потому что здоровое дитя сразу вскочит на ноги и рванется вперед, чтобы дать пинка соседской собаке. Кстати, почему у нас нет здесь беговых тренажеров и собак?
   - Зачем господину Гликсману ЗДЕСЬ женщина в репродукционном периоде и зачем вам ЗДЕСЬ беговые дорожки? – спрашивает Распорядитель Столов, не удостаивая упоминанием собак. «Не хватало мне устроить здесь еще и собачье застолье», – подумал он.
   - Еще бы, – бурчит Бруталюк, – какие женщины? Здесь даже нет спален.
   - Мертвым для сна не требуются их телесные оболочки, – тихо объясняет дама без бровей и с быстрым ртом девочке в ответ на ее недоуменный взгляд.
   - Бедняжка, – шепчет она на ухо Блинде, – ни у нее, ни у матери ее никогда не было телесных оболочек, они принадлежали игравшим их актрисам.
   «Кинематограф – выдумка Распорядителя Столов, – озаряет Блинду внезапная догадка, – милосердная психологическая подготовка к Застолью. Ведь человеческие души так сродни кинематографическим образам – бестелесны и вечны».
   Пока тянутся застольные разговоры, даме без бровей и с быстрым ртом случилось прикорнуть, и ей приснился настоящий плотный земной сон, хотя, строго говоря, в Застолье нет снов. Аналогом земного сна являются так называемые «блуждания воли» и «погружения мысли». Но это был именно сон. Ей снилось соитие, быстрое, нервное, горячее, тревожное, потому что происходило оно в лучшее для соития время – в предрассветные минуты, когда тьма только начинает слабеть и покрываться сероватой паутиной утра, разгорающееся пламя еще надежно скрыто во внутренних покоях, но напряженный пожарный рукав, уже проведенный через окна и двери, подтягивается ближе, ближе – к очагу пожара. Она неистово скакала на ком-то, торопясь дойти до предела, прежде чем растает тьма и их обоих и дымящиеся мокрые головни окутает утро, схожее с молоком на темном глиняном дне узкогорлого кувшина.
   Когда все закончилось, она не сразу открыла глаза. Открыв, огляделась. Кто это был? Господин Гликсман? Бруталюк? Кто-то из ангелов? Поколебавшись, она решила не доводить дознания до определенного результата и только спросила у Блинды, какое сегодня число.

   А вот пример настоящих «блуждания воли» и «погружения мысли», бессмысленных и сумбурных. Это блуждание воли и погружение мысли господина Гликсмана.

   - Черт побери, я постоянно глотаю не те лекарства, – говорил прохожий на длинной улице, прижимая к уху сотовый телефон.
   Господин Гликсман, обгоняя его, подумал о том, что лицо человека, говорящего на ходу по телефону, выглядит всегда отрешенно, а порою нежно, будто он ведет беседу с собственной душой.
   Господин Гликсман оглянулся. Прохожий, не отрывая телефона от уха, глянул в ответ на господина Гликсмана. Он не нахмурился, не выразил недовольства, а только перевел лицевые мышцы в гримаску легкого удивления.
   - Извините, – сказал господин Гликсман, – я только хотел посоветовать вам хранить утренние и вечерние лекарства на разных этажах, я сам так и делаю и поэтому никогда не путаю их.
   Господин Гликсман улыбнулся, а прохожий, прикрывая микрофон телефонного аппарата, радостно улыбнулся и закивал головой ему в ответ. В свою очередь господин Гликсман приветливо махнул рукой на прощание, отвернулся и ускорил шаг, а прохожий продолжил беседу приглушенным голосом. Господин Гликсман предположил, что он пересказывает собеседнику неожиданное приключение и обсуждает полученный им совет.
   Далее господин Гликсман свернул на тесную улицу, все дома которой были шестиэтажно-одинаковыми, сложенными из нарядного лакированного красного кирпича. Одинаковость домов разнообразилась украшениями из черного металла, в которых не было ни единой округлости, не было даже острых или тупых углов, а только углы прямые и прямоугольная ступенчатость.
   Эту безлюдную мрачноватую улицу господин Гликсман миновал очень быстро и вышел на другую, гораздо более широкую, с домами разными и совершенно белыми. Дома были волнистые, с волнистыми же кармашками балконов, и в некоторые из этих кармашков вставлены были курящие женщины с сигаретами, направленными наискосок, огоньком и дымком - в облака. Голые локти женщин направлены вниз – в сторону господина Гликсмана. В конце улицы он узрел детскую площадку в маленьком парке, а над ней возвышался, видимо, Гулливер. Видимо, потому что господин Гликсман подходил к Гулливеру со спины, к которой была приделана винтовая лесенка, приглашавшая посидеть на плечах у великана. Господин Гликсман не утерпел, дурачась, взобрался на плечи Гулливеру и оттуда помахал рукой женщинам с сигаретами, но они его не заметили. Спустившись, он обошел Гулливера и тут с изумлением обнаружил, что это был вовсе не Гулливер, а трехметровый эсэсовец в полной форме, с двойными молниями на правой петлице, с закатанными рукавами и «шмайссером» в руках. Господин Гликсман удивился бестактности устроителей детской площадки, оглянулся быстро, точно ли не видели его женщины, курящие на балконах, как он сидел на плечах у эсэсовца, и быстро удалился.
   Никогда господин Гликсман, прогуливаясь, не покупал ничего у придорожных торговцев и даже предпочитал просторные супермаркеты дешевым и тесным, но тут ему захотелось вот этих... (погружение мысли господина Гликсмана никак не хотело конкретизировать купленные им фрукты, но это определенно были фрукты). Именно из-за них господин Гликсман, отперев дом, не поднялся, как обычно, сразу в спальню, чтобы переодеться, а заглянул на кухню, чтобы положить фрукты в холодильник, в котором находились вечерние лекарства.
   Дальнейшие технические подробности блуждания воли господина Гликсмана, пожалуй, подтвердили бы предположения Блинды о том, что ее сосед в Застолье – бывший инженер, потому что техническая интуиция толкнула его вдруг притронуться к белому пластмассовому боку электрического чайника. Бок был теплым, почти горячим. Господин Гликсман вернулся к входной двери, опустил язычок главного автомата на распределительном щитке и замер, прислушиваясь. Почти сразу наверху началась возня, а через минуту послышался отчаянный визг. «Дом полон электрических бесят, – подумал господин Гликсман, – придется спать без кондиционера. И телевизор не посмотришь». В темноте он поднялся в спальню (уличные фонари уступили для нее немного света), в полутьме разделся, в полутьме принял горячий душ и лег в постель. Засыпая, он отодвинулся в постели от изголовья кровати – стену снаружи скребло росшее за ней дерево, при этом он толкнул ногой другую спинку кровати, и она рухнула на пол, так как перекладины, соединявшие ее с изголовьем, недавно окончательно сломались, и господин Гликсман еще не решил, что делать с этой поломкой: чинить, купить новую кровать или оставить все как есть. Последняя из возможностей, подумал он, соответствует философии жизни, к которой он постепенно склоняется. Он встал с постели, прислонил спинку к кровати и вспомнил, что не принял вечерние лекарства.
   Дальше блуждания воли приобрели ускорение и лихорадочность. Господин Гликсман запутался, он сбегал вниз, принимая вечерние лекарства, внизу на него с глупой радостью набрасывалась неотключенная сигнализация, сначала набирая воздуха в легкие, а потом взрываясь счастливым визгом (вор! вор!) и ворчливо замолкая, опознав набравшего код хозяина. И тогда наступала тишина с цикадами недремлющих холодильников, большого внизу и маленького наверху (видимо, он уже включил снова центральный автомат, прекратив странную игру с самим собой в электрических чертей). Но уже блуждание воли гнало его вверх по лестнице, он принимал зачем-то утренние таблетки, спохватывался, измерял давление прибором на батарейках, снова повторялся бег по лестнице вниз, наконец, он обессилел, в ушах у него гудело, как в высоковольтных проводах, и господин Гликсман добрался до туалета и опустился на унитаз...