Она вышла из ванной комнаты, обернутая в два полотенца – одно, большое, закреплено на груди, другое, меньшее, охватывает ее волосы и открывает лоб.
– Я не умею так закреплять полотенце, – сказал я, имея в виду большее из двух.
Она улыбнулась.
– Слепой квадратик, – сказал я.
– Что? – спросила она в ужасе и принялась искать очки, чтобы взглянуть на меня. Я не помогал ей, но и не посягал отнять у нее полотенце. Она не щурилась, а наоборот, шире раскрыла глаза, глядя на мое туманное очертание. Этого мне и хотелось – увидеть ее глаза широко раскрытыми и оставаться в тумане. Я тихонько смеялся, – когда она найдет очки, они сразу запотеют.
Она нашла очки, они запотели. Она протерла их.
– Почему «квадратик»?
– Посмотри в зеркало – полотенце образует белый, пушистый квадратик.
Она посмотрела.
– Я не поправилась? – спрашивает она меня с беспокойством, но полотенце раскрывает только бесполому зеркалу.
Я молчу.
– Кажется, нет, – переводит она ответ с языка зеркал на язык женщин и запахивает большое полотенце. Все же она устраивает себе экзамен и опять скрывается в ванной комнате, я слышу стук весов, старых, но проверенных временем, опущенных на кафельный пол, взмах сброшенных полотенец, повизгивание пружин, означающее поиск правильной позиции, а затем металлическое чирканье о кафель возвращаемого в пластмассовый шкаф механизма. Возвращается и она, снова в своих полотенцах.
– Ты сказал «слепой квадратик». – Ударение она ставит теперь на слове «слепой», а вопрос задает так, что я не смогу от него отвертеться. Если объяснять ей про широко раскрытые глаза, получится елейное объяснение, и вместо этого я слащаво ей улыбаюсь. Но искренне.
Она бережлива и не любит девальвации валют, тем более – неосязаемой валюты любви. Поэтому она сначала защитит себя тканью, надев ее под большим полотенцем и попав в нее ногами, после чего покажет мне язык. Потом накинет на себя через голову что-нибудь очень легкое, и когда это легкое что-то начнет опадать по ней, она откинет большое полотенце. После этого посмотрит на меня строго и с достоинством. Ах да, еще до того, как освободиться от большого полотенца, она сбрасывает то, что меньше, и, тряхнув несколько раз головой, проверяет, просохли ли волосы. Критерий – не ежусь ли я от попавших на меня мелких брызг. Если я начну ежиться, она посмотрит на меня внимательно, не вру ли я. И я, конечно, совру и поежусь, чтобы она на меня взглянула.
Шлепанцы бросаются защитить ее ступни, потому что попробовали бы они не броситься! Их бы живо нашли, загнали по одному в угол между стеной и трюмо, например, и они все равно приступили бы к своему шлепанью. Шлеп один, шлеп – другой, никогда – вместе: она взрослая женщина, а не девчонка с улыбкой на дошкольной фотографии.
Она зовет меня на кухню. Она готовит салат, и я должен открыть для нее банку тунца. Я дергаю за кольцо, и консервная коробка распахивается.
– Я сильный?
– Очень, – говорит она убежденно и с уважением.
– Ты офигительно умна, – говорю я не о ее ответе, а о ее убежденности. – Хитрюга.
Она смотрит на меня снизу-искоса и предлагает попробовать салат. Она было хотела дать мне его попробовать с ложки, которой размешивала, потом собралась достать для этого вилку из ящика, но потом передумала снова и протянула мне эту большую столовую ложку. Салата на ней – в самый раз для пробы: треть ложки. Потому что пол-ложки – ни то ни се, а полная ложка – неуважение к пробе как принципу.
– Достаточно соли?
– Да.
– Яйцо чувствуется?
– Чувствуется яйцо.
Она очень коротко шмыгает носом, это знак удовлетворенности. На настоящее шмыганье, из-за насморка, это совсем не похоже. Настоящее шмыганье строго запрещено. Мне тоже. Поэтому я убегаю подальше, чтобы шмыгнуть носом, а она достает из кармана бумажные салфетки. Я объясняю ей, что мои карманы неудобны для салфеток. Но это уловка. Я просто считаю, что раз-другой шмыгнуть носом при насморке – вовсе не преступление.
– Я хочу подражать тебе во всем, – говорю я, – я понял, что ты ужасно умна, и теперь все буду делать, как ты.
Я утер нос полой выпущенной рубашки. Она порозовела и засмеялась.
– Я знаю, – говорю я, – ты считаешь меня ужасно хитрым и думаешь, что мне нельзя до конца доверять. А я считаю, что тебе можно доверять абсолютно, но я хотел бы тебя охранять.
– Можно я буду тебя охранять? – спрашиваю я.
– Бух! – выкрикиваю я.
– Секунда... – добавляю тихо и делаю секундную паузу.
И еще два раза так же:
– Бух!
– Секунда...
– Бух!
– Секунда...
– Что это? – спрашивает она.
– Тяжелые шаги охранника, - объясняю я. – В этом нет моей личной корысти, – добавляю, отвечая на ее внимательный взгляд, – для меня это некая сверхзадача со сверхсмыслом.
С полной ложкой салата она отходит к телевизору, и когда он начинает гонять эхо своих восклицаний по углам гостиной, а она никак не реагирует на вкус салата, будто ест снег или вату, я стараюсь не пропустить момент, когда она под шумок телевизора шмыгнет носом. Я подшмыгну ей, и она поспешит отвернуться, а я буду смотреть на оконное стекло, чтобы увидеть ее отражение в нем. Если обмен отражений в стекле случится, она повернется ко мне, назовет по имени и скажет:
– Вот я.